— Возлюбленные сограждане! Теперь мы с бесконечно мною любимым Си бемоль минорным маршем знаем, что звучим мы чаще других произведений. То есть в лености нас не упрекнуть. Человек нас создал, и человеку мы служим. Мы спутники земной жизни и гордимся этим.
— Изумительные ораторские способности, — с легкой иронией заметил Траурный, — Цицерон Бартольди! В подпитии.
— Благодарю, — ничуть не обиделся Свадебный, — Продолжим. Почему мы, простите, велики? Потому что в нас вдохнули великие чувства наши великие создатели! Они способны не только почувствовать, но и передать эти чувства так, что и обыкновенные, не отягощенные талантом люди воспримут музыку как свое, сокровенное. Так выпьем же в память о наших создателях: Фридрихе Франтишеке Шопене и Феликсе Мендельсоне — вот именно, Бартольди!
— За полтора столетия, — поднял бокал Траурный марш, — первый раз имею возможность выпить за своего создателя.
— А где ваши создатели теперь? — спросила Клара.
— Как где? — удивились Марши, — Здесь, с вами. В виде вот, например, нас.
— А там, — Клара указала вверх, — Вы там с ними не встречались?
Марши переглянулись, как бы не понимая вопроса. Затем Траурный ответил:
— Вы, очевидно, не знаете. Мы — существа в основном наземные. Туда, в бездонную высь, мы не допущены.
— Как же? Ведь браки совершаются на небесах? Что уж говорить о… м-м… вознесении душ?
— Мы всего лишь музыкальное сопровождение, фон того и другого.
Помолчали.
— А вот вы, Свадебный марш, — не унималась Клара, — вы играли своему создателю в день бракосочетания?
— Увы, — развел руками Свадебный, — Я лишен был этого счастья, так как появился шестью годами позже. Для торжественного бракосочетания Феликса Мендельсона с мадемуазель Сесиль его друг композитор Фердинанд Хиллер специально написал хорал. Он был исполнен, когда молодые впервые переступили порог их общего дома.
— Вот как. А вы, простите, — повернулась Клара к Траурному маршу, — вы принимали участие в похоронах Шопена?
— Пришлось. Свадебный марш, не будучи женатым, написать еще возможно, а похоронный после смерти — согласитесь, нет. Шопен… Шопен питал по отношению ко мне совершенно особые чувства. Поначалу я был самостоятельной пьесой, и он не спешил меня публиковать — дорожил мной безмерно. Исполнял редко, по просьбе друзей, каждый раз сильно волновался и сразу немедленно уходил, уже не в силах в этот вечер ничего играть и даже вести беседы.
Траурный марш тоже разволновался. Он вновь нервно протер свой поразительный череп платком. Но Ткаллер продолжал расспросы:
— А как же… Вопрос вопросов… Мы, люди, теряемся в догадках…
— Понимаю. Вас тревожит, что же такое смерть?
— Молчи! Не надо! — крикнул вдруг Свадебный, — Вы же не задаете мне вопросов, есть ли счастье, радость в жизни?
— Извольте, счастливчик, не мешать разговору, — отстранила Свадебный Клара.
— Вас интересуют Небеса? — поднял голову Траурный, — Впервые я почувствовал, что такое смерть, в день, когда умер Шопен. Умирал создатель мой тяжело и долго. Безнадежная слабость, кислородное голодание, постоянные приступы удушья… Сердце. А тут еще посетители — художники в альбомах рисуют лицо умирающего гения, просят кровать к окну подвинуть — так лучше лицо освещено. Дамы чуть ли не долгом своим почитают упасть в обморок. Я тогда был юн — двенадцать лет! Чувствовал себя совершенно осиротевшим. Шопен лежал бледный и внешне спокойный, но мучился, иногда стонал. Про себя просил смерть прийти к нему и про себя мычал собственный Траурный марш. Кстати, у Шопена есть еще один Траурный марш — до минорный, который он написал в девятнадцать лет. Но вспоминал он в агонии меня, поэтому я витал над ним и по всем комнатам дома его смерти. Случилось все в ночь со вторника на среду. У постели больного были сестра, племянница и еще кто-то. Был уже второй час ночи. Тускло горели свечи. Вдруг по стенам и потолку пробежало какое-то рассветное голубоватое сияние, и в комнате появилась необыкновенной красоты дама в белом свободном одеянии. Ее появление сопровождал нежный музыкальный фон. Странно, кроме меня и Шопена, никто не заметил ни музыки, ни дамы, которая напоминала сошедшую с небес Музу. Она присела на край кровати, Шопен потянулся к ней худой бессильной рукой, прошептал: «Мать, моя бедная мать» — и вдруг как бы оттолкнул даму, закрыл глаза и слегка отвернулся. Дама встала, сложила на груди руки и принялась беззвучно плакать. Слезы ее сперва были прозрачны, но чем их было больше, тем они становились мутнее и мутнее. Когда она подняла глаза, я вздрогнул: глаза ее были сплошь белые от мути. Сама Смерть стояла перед нами. В ту же минуту Шопен умер.
Дальше вы, очевидно, знаете. Больное сердце его заспиртовали, чтобы потом отправить на родину, и двенадцать дней шли приготовления к похоронам. Все эти дни я провел в глубочайшей печали, ибо был юн и до крайности впечатлителен. Это уж с годами я ко многому привык.
И вот настало тридцатое октября 1849 года — день похорон. Первая моя церемония. Началась она с того, что я был исполнен в оркестровке Наполеона Анри Ребера. С трубами рыдал и я, а когда гроб внесли в храм Святой Магдалины, меня поддержал Реквием Моцарта. Привыкшему к великим утратам Реквиему тоже было невыносимо горько, поэтому его исполняли за черным занавесом с большими перерывами. В перерывах органист Луи Лефебр-Вели играл прелюдии Шопена и импровизировал на его темы. Но самое удивительное началось, как только траурная процессия двинулась на кладбище Пер-Лашез. Над процессией появились летающие ленты — широкие и прозрачные. Они плавали в осеннем воздухе, сплетаясь в венки и причудливые композиции. Это витали все мелодии, созданные Шопеном, — они явились проводить его в мир иной. Они звучали все разом — удивительным гармоническим гимном. Я своей черной лентой тоже влился в небесный венок. Как только тело Шопена предали земле, все мы, сделав прощальный круг, растворились в воздухе. Когда я стал принимать участие в других похоронах, я встретился с похожими явлениями: композиторов провожают их мелодии, художников — великие полотна, писателей — герои и образы. Разумеется, все это имеет специфические приемы и перевоплощения.
— Странно, — влез со своими соображениями Матвей, — А если умрет шофер такси — его тоже провожают все пассажиры, которых он возил, или только самые благодарные?
— Любого умершего сопровождают самые значительные деяния, которые он совершил здесь.
— А мерзкие?
— Если таковых было больше, то над его процессией черным-черно. Страшно! Тучи саранчи…
— Отсюда мораль: жить нужно достойно, — подвел итог Ткаллер. — Но… знаете… зачастую бывают подлые обстоятельства…
— Подлых обстоятельств не бывает, — категорично сказал Траурный и налил всем вина. С облегчением выпили. Долгое время никто ничего не мог сказать.
Вдруг послышалось кряхтение майора. Он начал ворочаться на диване, бубнить, что упрячет всех за решетку. Наконец приоткрыл один глаз и тут же закрыл его, но через некоторое время снова открыл — широко-широко, от удивления.
