Майор подошел к портьере, глянул в окно и не смог оторваться. Клара оттеснила его и позвала Александра. Все, кто увидел площадь, были совершенно очарованы этим зрелищем.
Карнавал
Главная площадь, площадь Искусств, была забита людьми. Кафе, бары, рестораны на время закрылись — все высыпали на улицу. Карнавал!!! Все, будто завороженные, глядели на городские часы. Воцарилась удивительная для такого скопления народа тишина — слышно было даже, как ворковали под крышей ратуши сонные голуби. Молчали оркестры, молчал даже разговорчивый Мэр, глядя на свои часы и не подозревая о яростной схватке Карлика. Молчал петух Мануэль, глядя на звезду, видимую лишь ему.
И вот наконец, вытянув шею, закричал петух. Площадь прямо-таки вздыбилась от яростного крика, разноголосицы оркестров и шипения шутих. Началось факельное шествие. После факельщиков прошел духовой оркестр пожарных, затем двинулся карнавал животных — ярко расписанные обезьяньи, слоновьи, волчьи головы двинулись по площади. Был среди них и медведь на ходулях. И крокодил, у которого лились слезы в три ручья. Вокруг резвились клоуны и цирковые атлеты. Они крутили сальто и на ходу воздвигали пирамиды.
На все это со своего великолепного балкона взирал Мэр, в такт музыке раскланиваясь во все стороны, как балаганный Петрушка на ширмочке.
— Прекрасно! Великолепное зрелище! Апофеоз!
Он даже порывался спуститься, чтобы пройтись вместе с народом, но и Первый, и Второй, и Третий помощники ему настоятельно рассоветовали.
— Ну почему? Почему я не могу подурачиться? — протестовал Мэр, — Как ужасно быть зависимым от служебного положения…
Вдруг на лужайке появился большущий лопоухий осел. Он шел в сопровождении трех баранов, которые не давали ему не только разыграться вволю, но и поднять голову. Наконец симпатичному ослику удалось оттеснить баранов, и он принялся приветствовать всех своим замечательным копытом.
— Какая забавная милая лошадка, — умилялся Мэр, отвечая на приветствия, — Она нам кивает и даже улыбается.
— Господин Мэр, — цедил сквозь зубы Первый помощник, — советую не слишком любезно отвечать на приветствия.
— Отчего же? Она мне определенно нравится. Такая игривая, а глазки грустные и доверчивые.
Мэр снова помахал рукой.
— Знаю, вижу, что это осел. Ну и что? Разве это не смешно? Люди вообще забавны. Не то Альбер Камю, не то Бисмарк говорил: «В каждом человеке сидит комедиант…» Неважно кто, — важно, что это правда…
И дальше Мэр ораторствовал в том же направлении. Первый помощник что-то шепнул Второму, тот — Третьему. Третий удалился, и вскоре милого лопоухого ослика с кудрявыми барашками на карнавале не стало. Мэр заметил и спросил удивленно:
— Где же милая лошадка, которая нас приветствовала?
— Очевидно, пошла перекусить.
— Бедная, проголодалась, — грустно усмехнулся Мэр, — Надеюсь, ей дадут овса вволю?
— Вне всяких сомнений.
— Да-а-а, — протянул задумчиво Мэр, — Трудно быть милосердным в окружении таких расторопных волчат. Не дают быть демократом, не дают!
Тут же на соседнем балконе в числе почетных гостей стоял неподвижно японец Кураноскэ, наблюдая за окном концертного зала.
А карнавал разворачивался… В одной из колонн шли флейтисты острова Фуэртевентура. Под барабанные ритмы они выводили столь призывно-чувственные мелодии, что из публичного дома высыпали почти нагие мулатки и негритянки, демонстрируя в возбужденном танце свои неувядаемые прелести.
На беду как раз за флейтистами следовала капелла непорочных девиц. Понятно, капелла была уже в который раз за сегодняшнюю ночь шокирована. Мулаткам было сделано замечание, которое их лишь развеселило и заставило с еще большим упоением предаваться эротическим танцам в разноцветных лучах. Непорочная капелла была вынуждена покинуть колонну. Девицы решили пропустить несколько групп и пристроиться к самой, на их взгляд, пристойной. Они долго стояли в стороне и наконец увидели небольшой, чисто играющий и весьма хорошей выправки оркестр. Музыканты были одеты в одинаковые, правда, не идеально сшитые, но опрятные костюмы. Шли они стройными рядами, чем разительно отличались от соседнего оркестра, который ерничал, кривлялся и даже позволял себе играть нарочито фальшиво.
Как они потом узнали, первый оркестр был оркестр советских музыкантов Андрея Бибикова, второй — советских эмигрантов под руководством Лазаря Циперовича. Распорядители поставили эти оркестры вместе, предполагая согласие и единство. Но неудачный междусобойчик напрочь разбил взаимопонимание и гармонию. Советские музыканты приняли решение играть лишь сугубо патриотические марши, которые звучат на парадах и демонстрациях в Союзе. Над Европой зазвенели: «Все выше и выше, и выше…», «Утро красит нежным светом…», «Будет людям счастье, счастье на века…». Эмигранты выдвигали свой «забугорный» вариант, притом с пением:
С добрым утром, тетя Хая, вам привет от Мордехая, он живет на Пятой авеню!
Боря Сичкин там с соседом угощал меня обедом, я ему в субботу позвоню!
Эмигранты своей балаганностью привлекали внимание большинства публики и вскоре совсем затерли своих праведных соотечественников. Разошедшиеся изменники Родины орали стихи:
Куда летишь ты, птица-тройка?
В Россию-матушку лечу.
Лети-лети к чертям собачьим,
а я покуда не хочу!
Тут уж патриотические чувства пробудили ярость в оркестрантах Бибикова, в прошлом кадрового военного дирижера, прошедшего неоднократный инструктаж похлеще зубовского.
— Братцы! — вскричал Андрей, сверкнув очами, словно Петр Великий перед решающим сражением, — Родные! Ну-ка, из Золотого фонда!
И тут среди визга, хохота и карнавальной чехарды грянул величественный «Варяг» с пением и свистом. Оркестр шел гордо, чеканя шаг. Вскоре «Тетя Хая» утонула в исторических строках:
Вспомним, братцы, россов славу И пойдем врагов разить!
Защитим свою державу — лучше смерть, чем в рабстве жить!
Знали наши праотцы, с помощью какого искусства одолевать врага. Знал это и капельмейстер Андрей Бибиков. Без пауз поочередно звучали марши лейб-гвардии Преображенского полка, затем Измайловского, Семеновского, «Тоска по Родине», а когда грянул «Прощание славянки», эмигранты не выдержали, свернули в переулок и там примкнули к другой колонне.
Приказ «Переиграть!» был выполнен. К дирижеру Бибикову тут же подошла староста капеллы непорочных девиц. Артистки принялись наперебой выражать свою симпатию к русским. Им как-то пришлось соседствовать в одной французской гостинице с советскими туристами — и те не позволили себе ни одного непристойного предложения, даже намека.
— Если не возражаете, после карнавального шествия мы переберемся в вашу гостиницу, — позволила себе предложить староста, — Нам с вами было бы очень спокойно. Нам еще во Франции объяснили, что русские очень верны своим женам и за границей русский никогда не позволит себе завести роман или даже флирт с иностранкой, если, разумеется, мечтает вернуться на родину.
