Ткаллер некоторое время сидел, будто провалившись в небытие. Потом выглянул в коридор — никого. Директор направился к переплетчику — только с ним и можно было перекинуться словом в эту минуту. Бесшумно подкрался к дверям. Чуть приоткрыл их. Матвей стоял к нему спиной и напевал бодрую советско-казацкую песню:
Полны, полны колхозные амбары,
Привольно жить нам стало на Дону.
Эх, проливали кровь свою недаром
Мы на полях в гражданскую войну!
Эх, проливали…
Обернувшись на стук, Матвей охотно доложил, что работа почти закончена.
— Вид достойный, — кивал Ткаллер, — Надеюсь, вы закрепили партитуры самым лучшим клеем? Наш дирижер во время исполнения обращается с нотами чрезвычайно эмоционально.
— Вспомнился мне московский сапожник Яша Гомер, — усмехнулся Матвей, — Принес я как-то ему ботинки, говорю: «Почини, Яшенька, подошвы. Только посади на самый лучший клей». А Яша отвечает: «Шо ты меня потешаешь, Мотя? Лучший советский клей — это гвозди!» Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей! — неожиданно продекламировал Кувайцев, подняв кулак, — Вот вам наша Девятая симфония!
— К вам больше никто не приходил? — спросил настороженный этим боеспособным кулаком Ткаллер, — В твидовом костюме?
Матвей отрицательно покачал головой.
— Ну и хорошо, Матвей Сергеевич. Надевайте свой выдающийся костюм, берите партитуры и пора на центральные двери.
— Присядем на дорожку, — предложил Матвей. Сели, — Скоро на площади будет кутерьма. Только появимся: репортеры, комментаторы, шизофреники, полиция. Успевай только жмуриться.
— А вдруг мы откроем дверь — а там никого? — спросил Ткаллер тихо и доверительно, — Ни единой живой души. Лишь ветер на пустой площади. И какие-то бумажки летают. Схватим бумажку, а это партитурный лист Траурного марша. А, Матвей?
— Господин Ткаллер, будет вам страху нагонять.
— Неужели страшно стало? Или опять своей разведки боитесь? Так ваше дело десятое: что дали, то и переплетай. Устраивает?
— Давайте ничего не думать и ни о чем не вспоминать, — попросил Матвей любезно и жалобно, — Да и время. Пора идти к дверям.
Комиссия в зале
На площади Искусств в это время закончился конкурс красоты. Мисс Фестиваль стала белокурая красавица Кэтрин Лоуренс, и все внимание было приковано к ней. У нее просили автографы, ее фотографировали, задавали самые невероятные вопросы, желая побольше узнать о ней. Нельзя сказать, что Кэтрин обладала самой тонкой талией или самой очаровательной улыбкой. Она взяла другим! В программе был конкурс: кто оригинальнее и трогательнее объяснится в любви. Нежные слова, бурные объяснения — у некоторых даже со слезами, упреками, ревностью… Все это позабавило многотысячную толпу, но не покорило ее. Кэтрин же не закатывала глаза, не сыпала градом упреков, не корила и не умоляла — просто с кошачьей грацией стояла перед микрофоном и говорила томным, чувственным полушепотом: «Сладенький… Ну, что ты хочешь?… Ой, какой ты весь сладенький…» И в этом была такая смесь плотоядной чувственности и наивности, что вся мужская половина площади скрипела зубами и утробно стонала, откровенно жалуясь на судьбу. Вот так Кэтрин и стала победительницей.
Рядом с Мисс Фестиваль находились ее родители. Мамочка — моложавая и стройная, как будто родила свою дочурку лет в десять. Папаша поведал о себе, что является владельцем ресторана и надеется, что успех дочери пойдет на пользу предприятию. Вечерами дочка будет выходить в зал, беседовать с клиентами и немножко петь. Ведь у дочери такой приятный голос, вы заметили?
Более всех ликовал жених Кэтрин — молодой и, судя по всему, богатый. Он охотно рассказывал, как познакомился с Кэтрин, как пережил «пароксизм любовной экзальтации» и как они любят друг друга. Теперь они помолвлены, хотя поначалу его родители были против, подыскивая невесту побогаче.
— Зачем мне богаче? — выкрикивал жених, — Моя Кэтрин — красавица номер один! Мисс! Я горд, что первым это осознал. Это она ко мне обращалась на площади. Я-то знаю! Знаю!
— Эй, счастливчик! — хитро усмехались заядлые греховодники, — Так это ты «сладенький»?
— Конечно. Я думаю, теперь у нас не будет преград, — говорил разгоряченный жених, — Моим ворчливым родителям будет лестно иметь такую невестку.
Он поднял на руки свою будущую жену, вдохновенно запел гимн «Правь, Британия, морями» и держал ее до тех пор, пока репортеры не сделали дюжину снимков.
В итоге все были счастливы, кроме тех «миссок», которые остались без короны: каждая считала себя и красавицей, и обаяшкой, и цыпкой, и даже киской. А вот Кэтрин, по их мнению, была едва ли не самой уродливой и уж никак не киской, а обычной мымрой.
Стрелки городских часов приближались к назначенному времени — и внимание толпы сосредоточилось на главном входе в концертный зал. У самого входа особняком держались члены комиссии — ее почетным председателем был назначен, конечно же, Мэр, а заместителем его — главный дирижер оркестра. Также в комиссию входили полицейский полковник, господин Кураноскэ, любознательный Келлер, пастор Клаубер и, наконец, журналист.
Вот из-за журналиста и разразился скандал. За два часа до открытия зала представители прессы всех континентов тянули жребий — по иронии или капризу судьбы он выпал начинающему: бурундийцу из Бужумбуры.
На радостях, что повезло их знойному континенту, африканские журналисты устроили дружное застолье в баре пресс-центра. Представители других материков, не скрывая своей досады, собрались там же.
— Коллеги, у меня идея! — негромко сказал американец Дан Крайтон.
Он собрал вокруг себя приунывших асов музыкальной журналистики и принялся им что-то нашептывать.
Вскоре к веселящимся африканцам один за другим стали подходить журналисты других стран и торжественно поздравлять тощего, как бамбук, бурундийца — обнимали, жали ему руку и предлагали выпить за успех. Везунчик был совершенно непьющим, но его наперебой упрашивали — чуть-чуть ведь можно, не стоит обижать коллег. Бурундиец, как и жених Кэтрин Лоуренс, был на вершине счастья. Вскоре худосочный бурундиец уже еле стоял на ногах. Говорить он ничего не мог и лишь бессмысленно и вяло улыбался. Коллеги пытались уложить его на диван, но бурундиец съезжал с него, как с рождественской горки.
В половине шестого бурундийца потащили в туалетную комнату, где поливали его курчавую голову то горячей, то холодной водой. Затем его переодели и в полуобморочном состоянии доставили к концертному залу. Бурундиец вырывался, просил, чтобы его где-нибудь уложили спать или отправили домой в родимую Бужумбуру. Мэр был в затруднении: по правилам нельзя было заменять ни единого члена комиссии. Коварная американская и европейская пресса настаивала на проведении пережеребьевки. В конце концов, пусть идет бурундиец — как член комиссии, а кто-нибудь из трезвой журналистики — как почетный гость города, например.
