Родной город не показался Ткаллеру слишком уж тихим и провинциальным. Он ходил по узким улочкам, душным от прогретого камня, но дышалось ему здесь легко и свободно. Ткаллер вспоминал свою юность. За многие годы в городе мало что изменилось. Все та же спокойная, размеренная жизнь, только в ожидании туристов стало больше сувенирных лавок, гостиниц и уличных, как бы средневековых, харчевен. Издавна город славился своей своеобразной кухней: чудесно фаршировались цыплята, в духовках выпекались слоеные пирожки. Вдобавок к огромному выбору вин варилось отличное пиво пяти сортов.
Наискосок от ратуши на центральной площади города стояло особняком здание XVIII столетия — зал для торжественного проведения городских собраний и концертов, ныне закрытый в ожидании ремонта. Муниципальные дебаты никак не могли решить, что делать с обветшалым строением. Реставрировать — да, но для каких нужд? Город переживал не лучшие дни, следовало во что бы то ни стало заманить туристов — только так можно было пополнить оскудевшую казну. Выдвигались предложения оформить в здании ресторан в старинном стиле с роскошным залом и кабинетами или кабаре при казино. Так бы, наверное, и поступили.
Но членами муниципалитета были люди средних и преклонных лет. Они вздыхали при мысли, что грохот, шум, визг и, не дай бог, выстрелы будут раздаваться над центральной площадью, именуемой площадью Искусств. Влиятельным гражданам хотелось, чтобы в старом городе соблюдались традиции вечного спокойствия и уважения к искусству. Вспоминали с гордостью, что здесь гастролировал юный Моцарт, потрясал слушателей в пору своего расцвета Ференц Лист, останавливался и написал несколько стихотворений Генрих Гейне.
Ритм жизни города и теперь больше располагал к почтенному отдыху. Автомобили по площади не ходили — заслуга партии зеленых. Лишь Мэру по особым дням было разрешено подъезжать к муниципалитету в ландо на эллиптических рессорах. Среди почтенных жителей города было немало любителей домашнего музицирования. Все эти люди голосовали за восстановление концертного филармонического зала. Их поддержала партия зеленых. Правда, ее члены были не слишком чувствительны к классическому искусству, считая его ценностью не первозданной, а отфильтрованной гениями прошлых времен. Но из двух зол выбрали меньшее, и почти все единодушно проголосовали за филармонический концертный зал.
Когда решение о реконструкции зала было принято, стали искать того, кто мог бы возглавить эту нелегкую работу. Тут нужен был особый человек. Вспомнили о Ткаллере. Мэр долго приглядывался к бывшему импресарио, наводил справки, советовался со своими заместителями и музыкальными деятелями. Наконец Александр Ткаллер был утвержден директором филармонического зала. Зала «Элизиум», где праведники блаженствуют так, как только им хочется. Что может быть заманчивее?
Явление двух маэстро
У Матвея Кувайцева в его временной мастерской дело уже шло вовсю. Поначалу, конечно, Матвей опечалился, увидев слишком озабоченного и встревоженного Ткаллера. Прежде Матвей знал его другим: приветливым, улыбчивым. А тут пришел замкнутый, зашторенный, словно эти глухие окна. Явно директор не в себе. Очевидно, компьютер вычислил неподходящие или, того хуже, вовсе ничтожные пьесы, которых Ткаллер и названия не пожелал сказать.
Но его дело переплетное. Что положено, то он совершит по совести и по всем правилам, чтоб не стыдно было перед Москвой-матушкой. Когда Кувайцев уезжал из столицы, устроил небольшое застолье, и друзья ему наказывали: «Ну, Матвей Сергеевич, главное, не посрамись. Сработай ювелирно». Теперь что же получается? Он настроился на срочную, важную, незаурядную работу, сколько материалов привез: сафьян, юфть, лайку — все легкие дорогие кожи, приспособления для рельефного тиснения, а ему говорят: просто бархат. Двух цветов. Да это любой мало-мальский местный переплетчик сделает. Зачем его вызывали, тратились? И все-таки самое обидное то, что он даже не знает, ЧТО переплетает. Как работать? Такого никогда не было. И отказаться уже нельзя, и фантазию проявить невозможно. А без фантазии какая работа?
Напевая нечто среднее между «Дубинушкой» и «Катюшей», Матвей взялся готовить закройку бархатных тканей и картонных сторонок. На плитке в клееварке распаривался клей. Шнур Матвей признавал только пеньковый, но на такую «темную музыку» жаль и пеньку было тратить. Достал обычную тесьму с химволокном, принялся сшивать, разговаривая то с самим собой, то со своими старыми приятелями: иголкой, фанерными прокладками, линейками, переплетным ножом. Если иголка неохотно прошивала плотную неподатливую бумагу, называл ее аферисткой, шалопайкой или того хлеще — подлюгой.
Постепенно дурное настроение рассеялось. Матвей задумался, не прекращая работы и пения. Вспомнил лучшие свои творения, которые делал по особым заказам. Матвей реставрировал уникальное «Учение доминиканского монаха Фомы Аквинского», издание Святейшего Синода «Жития святых», трехтомник «Вселенная и человечество» под редакцией Ганса Кремера, а также двадцать томов «Деяний Петра Великого» и многое другое. Вот это были работы — и книги достойные, и спешки никакой.
Тогда его и приметил Ткаллер. Он приехал в Россию изучать акустику концертных залов, попал на ярмарку, где был зал редкой книги, и заинтересовался искусной реставрационной и переплетной работой. Ему представили Кувайцева. Ткаллеру понравилось, что Матвей держался с ним совершенно свободно и с удовольствием рассказывал о своем ремесле. Хорош при этом был его взгляд: с прищуром и своеобразной добродушной и тем не менее хитрой лукавинкой. Подобный прищур, растиражированный сотнями плакатов, сопровождал Ткаллера повсюду в этой стране. Но у Матвея было что-то свое, натуральное. Продолжили беседу уже в буфете, где выпили вечно юной русской водки под тихоокеанскую селедочку.
— Хороший вы народ, иностранцы, — захмелев, сказал Матвей.
— Не такой уж иностранец, — отвечал Ткаллер, поднимая рюмку.
Он поведал Матвею, что живет в небольшом европейском городке, где очень много русских эмигрантов. Притом эмигрантов еще прошлых времен — екатерининских, александровских, николаевских, которые, попав в Европу, по разным причинам не вернулись домой.
Например, его дед, Афанасий Ткалин, жил с братьями в Твери, занимался ткачеством. Братья неожиданно разорились, и младший, Афанасий, взяв свою долю оставшегося капитала, уехал в Европу искать счастья и учиться фотоделу. Там его застала первая мировая. Дед, не желая воевать против своих, изменил фамилию на Ткаллер, перебрался в нейтральную Швейцарию, чтобы переждать грандиозную по тем временам заваруху. Война затянулась. Ткаллер успел жениться. Он еще надеялся после войны вернуться в Тверь и открыть частную фотографию. Но по хворой России прокатилась революционная буря, перешедшая в гражданскую войну и разметавшая не только частных фотографов, но и сотни тысяч русских людей по белу свету. Афанасий решил еще переждать. Вдобавок появились дети. Трое. И коль не вернулся Ткалин-Ткаллер с семьей в двадцатые годы, то в тридцатые и последующие возможности не было уже никакой. Афанасий умер в начале пятидесятых. К тому времени уже никто из потомков не думал о возвращении на родину деда, в это огромное пугающее государство, в котором бесконечно разоблачали врагов, шпионов и вредителей.
