– С-с-суууукаааа ты, Павлииинская… Тваааарь, — заныл Витя из своего Казахстана, — ты — сссуууукаааа!!! С декабристами так не поступали. Предательница!
– Виииитя… — сменила Владка решительный тон на игривый и ласковый, — а, Вить…
– Чо, — мрачно, но с надеждой в ответ буркнул доктор Витенька.
– Я давно тебе сказать хотела, Витя, ты, знаешь… Ты… Ты… Ты на сайгака похож. На взрослого половозрелого, но блудливого и очень несамостоятельного сайгака.
И трубку бросила.
Витенькина, а следственно, потом и Владкина фамилия была Майборода. Случайно или нет — но такая же фамилия была у того самого офицера, который написал донос на Пестеля и других декабристов. Руки ему после этого не подавали, уехал он в какой-то дальний гарнизон и погиб бесславно, то ли убит был, то ли сам покончил счеты с такой бесчестной жизнью. Майборода.
Владка быстро поменяла паспорт и фамилию и опять стала Павлинской. Ее жизнь теперь была заполнена интересными и важными событиями, людьми, делами, она очень торопилась, как будто знала, что все это временно, что недолго. Жизнь была очень насыщенной, но с того самого телефонного разговора в ней уже не осталось места инородному доктору Витеньке, ее униженному существованию, где не было защиты и заботы, где были дни и ночи, полные бесконечного ожидания, Витенькиного вранья и хвастовства, страха быть непонятой, недоверия, глупости, эгоизма — словом, всего того, что олицетворял собой сам доктор Витенька.
Кстати, он вроде и не пропал, как думали Владкины родители, когда уговаривали дочь вернуться к мужу.
– Такой положительный, с высшим образованием, травматолог, — уговаривали ее родственники.
– Такой интересный мужчина, бард, на гитаре играет, песни поет, — уговаривали ее подруги.
А доктор Витенька быстро и легко ужился с крепкой сухой жилистой санитаркой из ближайшей деревни, бойкой и наглой девушкой с мелкими мышьими зубками. И пленил он ее не разговорами да песнями. Взял он ее не высоким ростом, смазливой внешностью и маленьким курносым носиком, а квартирой со всеми удобствами в центре городка и статусом заведующего отделением районной больницы. Говорят, она его лупила, когда была недовольна, что он задерживался или выпивал. И даже сначала разбила в гневе, а потом сожгла его гитару, чтобы прекратить, по ее словам, «баловство».
После развода с Витенькой Владка, хоть и храбрилась, но часто была грустна и долго вообще никому не верила. Рассматривала мужчин, как энтомолог рассматривает подопытных кузнечиков. Ей все казалось, что собеседник думает одно, а приходя домой, пишет-пишет о ней совершенно другое. Такой мстительный след оставил во Владкиной жизни мелкий, коварный, жалкий иезуит доктор Витенька.
Потом, спустя время, когда у нее случилась та самая последняя дорога в ее жизни, дорога только в один конец, она как-то мельком вдруг подумала, что никакие другие события в ее жизни и ничьи другие, а именно Витенькины злобные завистливые проклятия сыграли в ее горемычной судьбе особенную немаловажную роль и послужили предательским толчком, с которого и начала резко крениться и валиться в пропасть ее короткая жизнь.
Я все время думаю, если бы случилось, ну если бы так случилось, что вот опять можно было бы начать с какого-то времени… (Владка так не любила условное наклонение.) А все-таки… Думаю, что в любом случае она нашла бы в себе силы уйти. Уйти из уютного красивого дома, где уже сам воздух был отравлен ненавистью, завистью, злостью и ложью.
Не каждая смогла бы. Пожалуй, вряд ли кто смог бы. А Владка смогла.
* * *
Но однажды весной… (Владка бы сказала: «Какое унылое начало».) Наверное, каждый пишущий хоть раз в жизни должен написать: «Был яркий мартовский день», или «Однажды весной…». Словом, однажды весной Владка вдруг не то чтобы влюбилась, а так… Видный парень, такой элегантный, такой умный. С небольшой лысинкой на затылке и декоративными усиками. Демонического вида мужчина. Необычный. Да. На первый взгляд. Оказалось, что как все. И опять разочарование. Он все время хвастался: йаааааа! Да йааааа!!! И с самоиронией у него было как-то… Не было, словом. Ни чувства юмора, ни самоиронии. Над собой смеяться вообще не мог, оскорблялся, обижался на всех, если попадал в неловкую ситуацию. Надуется, сидит насупленный. Славочка. Из Минска.
Она повела его как-то в ГУМ, так просто, погулять. Купила какие-то подарки друзьям, сестрам, племянникам. Потом забрели в отдел шуб. Покупателей там не было, весна ведь. И Павлинская — ну, Владка! — давай прикидывать на себя одну шубку за другой. Девушки-продавцы, поддавшись ее обаянию, таскали с вешалок шубы одну шикарней другой… И все трое, Владка и девочки, развлекались, хохотали, знакомились, щебетали. А молодой человек Славочка из Минска наблюдал, бледнел, краснел и незаметно-незаметно так, извините, слинял. Владка рассказывала, что еле нашла его потом. В отделе пуговиц. Там же и бросила. Не объяснять же ему, что это была просто игра и его кошельку ничего не угрожало.
Потом был Тима. Симпатичный парень, тоже художник, и опять тоже «йааа!» Пригласили их как-то в один дом на какой-то семейный праздник. Тима шел рядом с Владкой, торжественный, важный, как будто корона на голове у него — еще бы, сам нарядный красавец, такая девушка рядом — солнце затмевает. Шел и крепко держал Владу за руку, исподтишка бдительно посматривая по сторонам, всем ли видно, что девушка эта в легком открытом светлом платьице — его. Его! Его собственность, его драгоценное имущество эта девушка. Вошли в калитку, и вдруг на них срывается огромный волкодав. Тима быстро обратно как сиганет на улицу! И калитку за собой — хлоп! — и присел. Чтоб, значит, собака его не увидела. Спрятался. А Влада осталась стоять во дворе — лицом к лицу с собакой. Ну, тут надо было ее знать — она разулыбалась, собака опешила, Павлинская протянула руку, положила руку псу на лоб, потрепала за ушами и, фамильярно оттолкнув морду скулящего от удивления пса ладонью, заметила: «Ой, можно подумать!» И спокойно прошла в дом. Сообщив подоспевшим хозяевам, между прочим, что Тима уже не придет. Никогда. По крайней мере — с ней, с Владой Павлинской.
– А где он? Вы же вдвоем шли? — недоуменные хозяева спрашивают.
– А он там, — махнула Владка рукой куда-то за спину, — под забором валяется, боится.
Может сложиться впечатление, что Павлинская со временем просто стала бесчувственной и холодной. И расчетливой. Ну вот еще! Сейчас что-то расскажу, и будет понятно, какая она на самом деле была. Вот как-то шла я по городу, смотрю, идет странная пара. Не идет — плетется. Тащится еле-еле. В белом плаще на высоченных каблуках медленно ступает Павлинская, а рядом ползет ветхий миниатюрный дедушка в тапочках коричневых и в пижамной курточке. И в шапке детской, лыжной, зеленой с помпоном, на веревочки под подбородком завязанной. Обгоняю, спрашиваю, куда это вы вдвоем. Владка говорит, заботливо дедушку за ручку подхватывая, а вот, заблудился, аптеку ищет. И так они топают дружно, дедушка семенит мелко, шаркая ножками, и нет-нет да и взглянет на Владку восхищенно и благодарно слезящимися выцветшими глазами, задирая голову на посланную небесами прекрасную спутницу, дрыгая зеленым лохматым помпоном на маковке. И держатся они за ручки, как дети, танцующие полечку, сплетя пальцы. И Владке абсолютно плевать, что скажут окружающие, потому что ей радостно, что она может этому дедушке помочь, и они так доплелись до аптеки. Павлинская еще помогла ему купить все, что надо, и дедушка Владке чуть ли не всю жизнь рассказал, а тут и сыночек дедушкин подоспел, тоже чуть в обморок не свалился — в какой компании его немощный полоумный старенький папа дефилирует по городу, губа не дура.
