Берта Иосифовна вышла из двери почтамта, уже сгорбленная, с палочкой, слабенькая, поковыляла к стоянке такси, подошла к стоявшей впереди машине… А там выстроились автомобили на любой вкус — сейчас частных такси — бери не хочу…
Когда мы через какое-то время примчались к ней, она, придерживая перебинтованную доктором Женей руку, рассказывала, мол, подошла, спросила, села с трудом, назвала адрес. А таксист — «морда — чистый депутат», заметила Берточка, возмутился, мол, слишком близко, да и недоволен был — старушка, пенсионерка, денег наверняка мало, словом, он нашу Берту погнал из такси. Сказал: вылазь! Именно так и сказал. И Берточка наша стала «вылазить», придерживаясь одной рукой за дверь машины, а второй опираясь на свою палку. «Морда-депутат» нетерпеливо перегнулся, потянулся и с силой захлопнул дверь. Вместе с Берточкиной рукой.
А как уже другой таксист, который стоял за «мордой-депутатом», помчался за бинтами в соседнюю аптеку, как он ее со свистом вез домой и не взял денег и тысячу раз произнес: «Прости, мать. Прости, мать. Прости нас, мать» — это Берта описала так, как она умела — в двух словах, но весело, с юмором. А вызвала она нас, чтобы найти этого Юрочку, таксиста, найти и с ним рассчитаться. Сказала: он такой, молоденький еще, ребенок, в очках и с добрым светлым лицом.
Мы, конечно, поехали на ту стоянку, Юрочку нашли, хотя ничего особенного в его уставшем лице я не заметила. Денег он опять не взял — сделал вид, что не помнил, кого и как он подвозил, сказал: да у меня столько таких… А «морду-депутата» мы не нашли тогда. И таксисты не знали, о ком мы.
И что ж получается теперь, что сегодня мироздание укокошит всех одинаково? Под одну гребенку?! И Юрочку-таксиста, и доктора Женю, и других хороших людей прямо в компании с «мордой-депутатом»? Что-то не складывается с логикой у этого Нострадамуса. И у Степашкиной.
* * *
Моей маме часто снился один и тот же сон: вот надо уезжать в эвакуацию, а как же книги? У нас дома много книг. И когда мы чистим их пылесосом и перебираем на предмет отдать случайные в библиотеку, случайных, как правило, не оказывается. Мама очень любит книги. В своих воспоминаниях, которые мы с детьми, с ее внуками, заставили написать ее к юбилею, она вспоминает:
В школе сохранилась библиотека. Пришла туда впервые с одноклассницей. Та спросила первая: «У вас есть приключения Буратино?» Библиотекарь достала книжку: «Я тебе запишу». Как?! А мне?! Это ведь я хотела «Золотой ключик». Впасть в отчаяние я не успела, нашелся еще один экземпляр. Как мало мне тогда было нужно для счастья — в портфеле интересная книжка. Это ощущение потом часто повторялось вплоть до сегодняшнего времени. Но оно уже никогда не было таким острым.
Как же я все это понимаю! Радость обладания новой книжкой передалась мне по наследству.
Когда у меня день наполнен всякими не очень приятными делами — уборка, кухня, суета, холод или неприятности, — мысль, что на прикроватной тумбочке меня ждет новая, нечитаная книга, ласково греет мне душу. И, когда я вспоминаю о ней, о новой книжке, я радуюсь, как щенок, и чувствую неподдельное, ей-ей, взаправдашнее счастье. Мало кто из детей сейчас понимает эту радость. Недаром любимый нами писатель Юрий Коваль сокрушался о падении культуры пристального чтения.
Однажды мама в детстве попала в больницу, и ей должны были делать операцию по поводу аппендикса. И бабушка моя Софья Николаевна, зная, что придаст маме силы, принесла ей в больницу «Таинственный остров» Жюля Верна. И удивительно, выздоровление после операции проходило быстро, книгу мама откладывала только на время процедур.
* * *
Как-то мама моя получила в подарок книгу Островского «Снегурочка». О, как она боялась с ней расстаться. Так боялась, что повсюду носила ее с собой. И в школу понесла в портфеле, чтобы читать на перемене. Драгоценная, бесценная это была для нее книга. К тому же, как мама писала в своих воспоминаниях, она привыкла, что конфеты ей не покупают, потому что на них нет лимита. Так ей говорил папа. Зато книгу ей купили. И вдруг на какой-то перемене «Снегурочка» исчезла из портфеля. Бесследно. И у мамы, тогда девяти-десятилетней моей мамы, запекло внутри, перехватило дыхание, началась паника, пришла беда: пропала книжка.
Мама искала книжку, всех спрашивала и переспрашивала. И одна странная девочка, очень странная, ну очень странная девочка сказала:
— Кривченко, а у меня тоже есть такая же книжка. Хочешь, поменяемся на что-нибудь?
И мама закивала головой, готовая обменять на «Снегурочку» что угодно.
— На твой бутерброд! — объявила ультиматум Странная девочка.
Мама с готовностью полезла в сумку и немедленно без колебаний отдала бутерброд — очень «богатый бутерброд» со сливовым повидлом — и в обменянной таким образом книжке по каким-то признакам с облегчением узнала свою, купленную ей мамой «Снегурочку».
Я рассказывала эту историю своим детям, с которыми мы прочли «Снегурочку».
— И если царь говорил, что «Снегурочки печальная кончина и страшная погибель Мизгиря тревожить нас не могут», — поведала я детям, — то бабушку вашу, мою маму, в ее девять лет очень и очень тревожила печальная жертва Яриле.
— Бедная хитрая девочка, — прокомментировала рассказ дочь.
— Голодная девочка, — констатировал сын.
Почти все тогда голодали. Хотя мама писала, что знала семьи, которые жили так, как будто никакой войны не было и ничего не изменилось.
Однажды она пригласила к себе на одиннадцатый день рождения своих одноклассниц. И бабушка моя Софья Николаевна приготовила винегрет, купила вареную колбасу (для себя они ее не покупали, было дорого) и еще сварила, именно почему-то сварила, как рассказывала мама, домашние бублики.
Девчонки — писала мама в своих воспоминаниях — уминали угощение с удовольствием. А одна Дора, оглядев нехитрую еду, заявила сразу:
— Я это не ем.
И не ела. Скучала и брезгливо грызла бублик.
А потом и мама попала на день рождения к той самой Доре. И там было много всего удивительного, разноцветного и ранее не виданного. Но — как мама писала — о том, чтобы протянуть руку и взять что-нибудь из сверкающей хрустальной вазы, не могло быть и речи. Тем более мама страшно переживала из-за своих штопаных чулок, потому что в прихожей ей пришлось снять кустарные свои картонные тапочки.
— И ты ничего не попробовала? — спросили мы.
— Нет, — спокойно ответила мама, — нет.
— Но другие же девочки ели?
— Ели, да. Еще как.
— А ты?
— А я это не ем. Я это не ем.
* * *
Когда умер Сталин, все вокруг плакали. И мама тоже утром плакала. И в школе плакали все, а девочка одна потеряла сознание. А мамины родители — нет. Не плакали. И Берта была спокойна.
Идеологически давили, конечно, причем очень прицельно, очень точно, регулярно, чтобы вошло в кровь, чтобы навсегда. Сейчас, когда я рассматриваю фотографии, как образцово рыдала недавно Северная Корея, когда почил ее великий вождь, и как показательно умиляются корейцы толстенькому наследнику Ким Чен Ира, который с насупленным лицом по-хозяйски ездит-ошивается по царству своему государству и дозором обходит владенья свои, то вспоминаю, как мы в детстве учили биографию Владимира Ильича Ленина перед приемом нас в октябрята.
