Там, в этой песне, слова такие есть:
Прощались мы,
светила из-за туч луна.
Расстались мы, и снова я одна, да, я одна…
Расстались мы,
К любви возврата больше нет…
Не слышал от меня ты слов упрека.
За что ж обидел ты меня жестоко,
милый…
Расстались мы,
Другой любви я не ищу.
Но если ты вернешься,
Я тебя, тогда тебя прощу.
И она, заместитель облоно, председатель комиссии Качка Татьяна Аркадьевна, слушая музыку, тоже наверняка вспоминала слова песни, шевелила губами, бедная, милая, и думала о своем… А девочки папины в это время под печальную мелодию Качкиной боевой юности красиво и плавно выполняли вольную программу.
Для младших классов мы с папой записали музыку на магнитофон. Записывали так. Папка шагал и делал всякие упражнения с двумя флажками, а я играла. Когда упражнения должны были закончиться, папка подавал мне знак, и я завершала мелодию финальным аккордом. Я играла в своей маленькой комнате, а папа шагал в прихожей. И в дверь, открытую настежь, я видела, как папка снует туда-сюда под музыку и все упражнения, между прочим, делает в полную силу, как он все и всегда делал в своей жизни, пока не заболел. И вот я играю мелодию, а папка, задрав нос, вытянув шею, то гордо шагает в одну сторону, то вдруг вижу — обратно несется на цыпочках с нежным девичьим выражением лица и летучей загадочной улыбкой, как у балерины. То, как птичка крылышками, трепыхает кистями рук. То, как зайчик, уже скачет в другую сторону. То вдруг остановится в проеме двери, выставив грудь, натянутый как струна, и марширует на месте.
Поэтому во время этих самых открытых уроков в младших классах была слышна не только веселая детская музыка, но и чье-то сдавленное фырканье, а конкретно мое. Потому что трудно мне было тогда удержаться от смеха.
* * *
Папа приучил нас, своих девочек — маму, Таню, свою младшую сестру Линочку и меня, — что мы должны по жизни ходить, гордо подняв голову, вытянув шею, держа спину, с нежным выражением лица и летучей загадочной улыбкой. Что мы не должны делать трудную работу, ходить одни ночью и поднимать тяжелое. Он тренировал нас с сестрой ходить прямо, укладывая нам на голову книгу. Книга называлась «Короны мира». Это была детская энциклопедия, пересказывающая вкратце историю королевских семей мира. А сейчас мы несем невосполнимые потери. Мы сутулимся, мы делаем трудную работу, мы часто бежим домой темными вечерами и часто носим тяжести.
Ну мы и получим от него, когда встретимся там, за временем. Вот мы уже выслушаем. В первую очередь за то, что куда-то задевалась книга «Короны мира».
03.15
Ну неужели все, абсолютно все
должны закончить здесь, на земле, свое существование? Хорошие, добрые люди? Такие, как моя мама? Или такие, как мои многочисленные добрые друзья и приятели? Как мои любимые учителя? Как мои Карташовы? То есть вот Светка и Сергей Карташовы и рядом с ними — какие-нибудь преступники… Нет? А как будет?.. Как развилка на выходе из самолета в лондонском аэропорту Хитроу? Одни пассажиры, кто из Европы, те направо, другие — налево. И там, где направо, — туда идет меньше людей, только избранные. Или где налево — меньше? Не помню. Только вот вопрос: кого куда? Ну хорошо, а вот этот вот, маленького роста мужичок, допустим, Васик Кузнецов. Смешной, нелепый — мордочка насупленная, уверенный во всем, что говорит. Да какое говорит — несет. Типа он пророк, он — истина. Жадный. Орет и слюной брызжет: это мое! Это мой город! Это моя речка! Это моя улица! Уйди, ты тут не родился! Васик этот уверен, что несправедливо недооценен его труд в области… Ну там, в одной области. Да ладно, чего скрывать — в области литературы. И тогда он цепляется к другим людям, у которых есть достижения как раз в той самой области, где он, по его мнению, лучший из лучших. Но вокруг же все подлые, злые, продажные, поэтому его специально! специально недооценили… И он ночью не спит, вздыхает, пыхтит, ворочается, обдумывает, вот я им как покажу всем! кулаком как дам завтра всем! А днем, уставший от бессонницы, поскуливает и подвывает. И что-то такое корябает незамысловатое. Обзывается. Оскорбляет, как плохие мальчики в детском саду. Крутит фигу из пальцев и вытягивает ее в адрес обижаемого — а вот тебе: бебебееее! понял?! понял, да?! К слову, мне родители в детстве не разрешали с такими водиться. А мне всегда было их жалко. Вот он тебя обзовет по-всякому, незатейливо так, безыскусно, он же ничего умного или смешного придумать не может, дурачок дурачком, покричит, попляшет, покривляется, а потом, бедолага, сядет в углу, сопливый, надутый, обиженный. Никто его не любит, никто с ним не играет… Все смеются, радуются, в мяч на лужайке играют. А он маленький такой. Один сидит. Коленочку разбитую ковыряет. Майка с плеча сползла.
А кто-то однажды мне сказал, что да-да, знаю я этого Васика Кузнецова — мелкий человечишко, хвастливый, невоспитанный, завистливый, и вся литература его — это «лам-ца, дри-ца, оп-ца-ца». И мне тут еще жальче его стало. Ну вообще как же получилось, что человек так не удался у мамы с папой!
Вот куда его? Да, не очень хорош… Но и не совсем уж плохой… Такой себе — никакой. Так куда ж его? И вообще. Как-то это слишком просто: два коридора. Хорошие — в один, плохие — в другой. Так только в индийском кино бывает. А в нормальной человеческой жизни — нет. Даже в природе так не бывает. А природа же органична абсолютно. Даже ее ошибки. Поэтому должно быть как-то по-другому.
Ну хорошо, с людьми допустим. Пустим их под откос сегодня ночью. Как бахнем всю планету, всех — и таких, и сяких! А как же… другие? Они-то чем виноваты? Живут рядом с нами, страдают. Все и всегда. Не врут, не лицемерят — во имя Бога не убивают. Они ведь вообще жили долго, много тысяч веков. Кто-то не выдержал и вымер. А другие, кто остался, решили в одночасье: хватит. Они решили: всё! Они поняли, что на этих, то есть на нас, надежды нет. Эти, то есть мы, бросают своих новорожденных детей в беде, в одиночестве, буквально подбрасывают на пороги, на вокзалы… Эти, то есть мы, вообще идиоты какие-то: уничтожают или отравляют места, где сами живут, воздух, которым сами дышат, воду, которую сами пьют. Пилят сук, на котором сами сидят. И друг друга они тоже уничтожают. Эти, то есть мы, придумывают и придумывают, как бы поизощреннее и поэкономнее убивать друг друга. Эти — живые существа одного вида — идут стеной друг на друга. Эти, то есть мы, никого не жалеют, себя не жалеют. Дичают. Становятся хищниками, становятся самыми опасными в мире животными эти. То есть мы.
Они посмотрели на все это, поняли, что жизни не будет на одной территории с этими, то есть с нами. И вот они начали вымирать, исчезать. Насовсем. Или уходить в параллельное пространство. Они умеют. Потом, если не получалось вымирать, у них начиналась депрессия: они из океанов выбрасывались на берег и не хотели жить. Целыми стаями падали с неба и разбивались о бетонное покрытие дорог. А возможно, потом, поняв, что так больше нельзя, они сговорились и где-то тайно собрались. Я это представляю так: все виды прислали своих представителей, например, куда-нибудь на необитаемый остров. Они решили, что теперь они будут все делать сами. Они сказали, на этих, то есть на нас, нет надежды совсем. Надо все самим. Ну что — обратился ко всем кто-то старший и мудрый, дельфин или кто, — согласны? И все закивали. И началось.
