Нас пригласил к себе в кабинет мальчик-доктор, очень похожий на Ивана Урганта, и сказал, пусть все родственники пациента Нины Николаевны зайдут. Мне стало стыдно, и я принялась оправдываться перед доктором Ургантом, что зять пациента в машине спит, остальные — дети и внуки — на работе, а госпожа Скрябин, самый близкий пациенту некровный родственник, осталась дома на хозяйстве. Ургант сказал: завтра возьмите с собой. А я спросила: кого? А он сказал, ну, композиторшу вашу. Ну и я сказала: это кошка. Да. Прекрасный мальчик был этот доктор. Засмеялся. Очень хорошее лицо. Урганты — они такие, ну. Доктор сказал, тем более — берите. Столько слышал о ней — хочу познакомиться. («Читает», — радостно подумала я. «Опять сумасшедшие», — спокойно констатировал доктор.) Я, конечно, спросила: «Доктор, а какое ваше семейное положение?» А доктор сказал: «В смысле?» А я спросила: «Или вы свободный, или как?» А доктор сказал: «Я не женат». И я ему сказала: «Ах, доктор, мы вам найдем: у меня в семье и среди хороших знакомых очень много прекрасных свободных девушек». Доктор Ургант размечтался, почувствовал родство душ, но предупредил, что они, Урганты, на кошках обычно не женятся.
В приемной толклись другие пациенты, и родственников у них было легион, не то что мы с мамой. Поэтому родство душ не остановило доктора. Он уговорил меня заплатить за одноразовые инструменты, взять для мамы хрусталик подороже и купить глазные витамины. Молодец.
Из кабинета Урганта нас выудила тетенька в костюмчике цвета бордо и представилась: «Я — няньчка, звуть Оленатоливна, пошли, важаимая Нинаколаивна и вы, росвиница», — мотанула Еленатоливна головой и завела нас в палату, где помогла маме переодеться в белоснежную пижаму и косынку. Она сняла с мамы обувь, часики, а потом приказала строго: «А тэпэр здайтэ мени зубы».
Но зубы у мамы были свои, и мама их не хотела отдавать. Я, конечно, сучила ногами от смеха, тетенька обиделась.
Пациентов-дяденек в тот день вместе с мамой было человек семь — их тоже нарядили в такие же белые пижамы на веревочках и косынки. Все было тесное, ничего на них не сходилось. Дяденек построили парами и повели в стационар — там стеклянные двери, и я видела, что дяденьки идут дружно за другой нянечкой в бордовом, бодро и синхронно переваливаясь, как утята. («На веселых на утят быть похожими хотят, быть похожими хотят не зря, не зря…») Наша нянечка Ленатоливна каждого догоняла, чтобы отобрать зубы. Она — специалист узкого профиля — по зубам, — как бравый морской пехотинец — видно, не впервой воевать — напала на одного дедушку, поймала его за пижамку и выдрала из дедушки зубья.
Маму и еще какого-то утенка в пижаме повели в операционную (меня туда не пустили), и я живо представила себе, как их уложили на столы и накрыли кучей простыней, оставив сверху только глаз. И когда их подготовили полностью, наконец позвали Его, микрохирурга Гудвина. И врачи все-все заволновались, еще спрашивали друг друга: мол, а ты это приготовил? А то? Смотри, а то будет как в прошлый раз. Ну мамина задача была — не бояться, не ждать землетрясения. Я же объясняла, мамина задача была — ПОСМОТРЕТЬ на Гудвина. А мама моя по жизни отличница, она всегда все задания выполняла безупречно. И вот маме сказали: сейчас придет Гудвин, будьте готовы. И мама под своими простынями пискнула по-пионерски: «Всигдаготова!» «Тщ-тщ», — сказали врачи каким-то очень сдавленным дисциплинированным голосом, как будто они стоят в строю по стойке «смирно» и сейчас перед ними появится маршал на белом коне.
И вот за дверью операционной мама слышит ропот: «Гудвин! Гудвин!» Там сидели другие беззубые утятки, ждали своей очереди. К слову, Гудвин делает по тридцать операций в день два, а то и три раза в неделю. Поняли? Это же ни выпить, ни закусить, ни в теннис. Небожитель, да.
Ну и дальше. Громко топоча, делая ветер, размахивая полами халата, как крыльями, по клинике пронесся Великий и Ужасный. Он — ооо! — был прекрасен, этот Гудвин, лыс, конопат, орлинонос, коротконог, пузат, с большой тяжелой попой. «О, Гудвин-Гудвин, — вот пишу сейчас эти строки, а сердце мое бьется как попало — неритмично и стремительно, когда вспоминаю я ваше триумфальное появление в коридоре стационара клиники, куда я подглядывала из окна над дверью палаты номер один, встав на табуретку (вопреки строгим наказам и предостережениям нянечки-фельдфебеля Ленытоливны). — О, Гудвин. Блистательный, прекрасный. От него исходил свет. Просто во все стороны — свет. Другие, кто ждал, тоже видели. И пересказывали, да». Потом.
Маме моей не повезло — ее положили первой, она не увидела Гудвина, нет. Потому что наверху был только один глаз, пусть пытливый, но плохо видящий. К тому же на Гудвине была маска СО ВСЕХ СТОРОН, как потом оправдывалась мама. А другие… Вот те, кому посчастливилось его видеть, думаю, потом в клубах выступать будут и в школах рабочей молодежи. С лекциями на тему: «Они видели Гудвина».
«О, Гудвин-Гудвин, — шептали пациенты, молитвенно сложив руки и провожая его плохо видящим взглядом. — О!..»
Его переодели — вся клиника в стекле, все видно, если на цыпочках стоять на моем наблюдательном пункте, вытянув шею, зацепившись ногтями за дверную раму, — его помыли, и он вошел в операционную, он, Гудвин. Нет, он вступил в операционную. Нет-нет, не так — он совершил маленький шаг. Его маленький шаг в операционную клиники микрохирургии глаза означал огромный скачок для всего человечества нашей отдельно взятой семьи. (Где-то я такое читала, ну да ладно, пусть.) Гудвин вошел и торжественно обратился к белой кучке с глазом: «Нина Николаевна, сейчас я сделаю вам укол». А из-под кучи басом сердито сказало: «Я — Ва-Зилий Пэтровыч!» И моя зубатая мама Нина Николаевна — она чувством юмора в меня — стала гоготать из-под соседней кучки. (Там операционная на двоих пациентов.) И рассказывала потом, что, судя по произношению, у ВаЗилия Петровыча в неравной битве зубья тоже отобрали, ну та — нянька-омоновец Ленатоливна.
Операция длилась семь минут. Потом каждые десять-пятнадцать минут открывались двери стационара и прооперированных выводили в повязках и раздавали родственникам. И мою уточку тоже вывели, мою маму, она очень замерзла там, в операционной, но была бодра, решительна и с повязкой на глазу, как контр-адмирал Горацио Нельсон.
После операции мы приехали домой, и мама вот уже третий день бродит по дому, смотрит в окно, рассматривает все новеньким глазом, и удивляется, и радуется, какие яркие краски, как прекрасен мир и все такое.
Сегодня утром мама сказала, что ночью ей вдруг ни с того ни с сего приснился Гудвин. В мамином сне он тщательно мыл руки, готовился к операции и напевал: «…Всегда быть в маааске — судьбаааааа мааааяаааааа…»
Это наш папа
Его светлой памяти посвящаю
Боря — это наш папа. Папа — мастер спорта. Наш папа Боря — это самый душевный человек в мире. В моем мире. Обаятельный, веселый и общительный, как Чиполлино. Он у нас абсолютно не умеет кричать, ругаться, спорить, конфликтовать… Он только умеет свистеть в свой судейский свисток, и все. Бывает, кто-то бранится, даже выражается по-всякому. Боря слушает, слушает, слушает… А потом ка-а-ак зажмурится! И ка-а-ак свистнет!!! Еще он умеет показывать карточки желтого и красного цвета, шикарно размахивая руками. Со строгим выражением лица и со свистком во рту. Ужас какой справедливый. Поэтому раньше его часто приглашали судить соревнования. Он на этих соревнованиях непреклонен, неподкупен и непоколебим. Поэтому в последнее время его уже не так часто приглашают судить соревнования. Совестливый наш Боря! Ответственный! Этому всем нам учиться и учиться! И учиться еще разок.
