Сендер подрался тут как-то, ему поцарапали горло. Мы стали его лечить. Я заворачиваю котика в старое полотенце, мама обрабатывает рану. И так каждое утро. Сначала Нельсон, потом Сендер. Остальные, слава небесам, здоровы.
Но!.. Дома у мамы — Скрябин. Она устраивает сцены: «Я зна-а-а-аю, у тебя кто-то есть», или «Кто она, в глаза смотри», или «Целовались, честно скажи, целовались, да?»
А вчера она проникла на балкон, где я прячу улики, нашла полотенце, в которое мы заворачиваем котов, напала на него, поцарапала, покусала и вдруг обнаружила под балконом на лужайке… «Ауы-ы-ы-ы!» Там вокруг мисок сидели и чинно питались коты и кошки разных расцветок, размеров, но все благодарные, ласковые и уютно трескучие. Скряба перегнулась через перила, вывернула нижнюю челюсть и утробным басом, уголовной скороговорочкой громогласно, истерично стала поносить наших подопечных. Коты побросали жратву, расселись под балконом поудобней и, переглядываясь и водя ушами, стали с большим интересом наблюдать это кино на балконе.
— Я ее знаю, — хвастливо кинул своим приятелям через плечо Горацио, любуясь нашей кошкой, — у меня с ней… Было…
Коты посмотрели на друга с уважением и одобрительно покивали, а кошки переглянулись и, криво улыбаясь, ехидно хмыкнули.
— Это кошка моей человеческой женщины, — важно добавил Нельсон, а Сендер поддакнул:
— И моей.
— И нашей, — согласились другие коты и кошки, глядя с обожанием на их женщину, которая вышла на балкон, посмотреть, что происходит.
— Ты выглядела безобразно, — сказала потом мама кошке Скрябин, — ты орала с балкона как… как Гитлер. Как тебе не стыдно?!
Кошке Скрябин было не стыдно. Она еще чуть покусала полотенце и, наплакавшись, всхлипывая и тяжело вздыхая, уснула у мамы на коленях.
А дворовые кошки теперь обзывают кошку Скрябин Жириновским. Нет, как вам нравится — то Гитлер, то Жириновский!.. Дуры все какие-то, уйду я от вас…
Землетрясение в отдельно взятом дворе
Сага о Гурацких
Соседи их боялись.
Гурацкие жили на третьем этаже, над квартирой моих родителей. Смешная пара. Она — блондинка фальшивая, цветом волос, как дворовая собака Альма, ярко-желтая, тощая, всегда в розовом или голубом в свои далеко не юные годы, всегда на высоких каблуках, ходила, перебирая сегментами ног, точно как фламинго по воде. И нос очень похож. И торговала рыбой на рынке. Все сходится. А он, Гурацкий, — чистый вомбат. Толстенький, прижимистый, плутоватый, вороватый, с мелкими бесовскими заплывшими юркими глазками, переваливается на коротюсеньких ножках. Особенно они хороши были вдвоем, в паре, — когда идут куда-то не спеша, ну чисто «дельфин и русалка — не пара, не пара». Она — неспешно и царственно на каблуках костлявыми ногами, складывая и раскладывая их в суставах: ча-а-ап! ча-а-ап! И он рядом — на две головы ниже, петляя вокруг нее меленько и дробно маленькими ступнями, как копытцами: топ-топ-топ! топ-топ-топ!
И все ничего, но Вомбат как напивался, так терял счет этажам. Притащится ночью, бабахает немалым кулаком в дверь к моим родителям и орет своей жене, надсаживается:
— Лы-ыда! Открой, Лы-ы-ыда! Па-хара-ша-му прошу, Лы-ы-ыда! Старая ты шкапа!
И папа мой всегда выходил и гнал Вомбата Гурацкого на этаж выше, к нему домой. И там уже гастроли продолжались с участием всех Гурацких с другой стороны двери:
— Лы-ыда, открой, Лы-ыда! Ты — шкапа! Убью! — басом вопил пьяный Гурацкий.
— Сам козел! — дерзко пищала из-за двери Фламинга Гурацкая.
А дальше весь дом закрывал детям уши.
Такая семейка.
И деточки у них под стать.
Мальчик на зайца похож, низкорослый, прыгучий, ходил с подскоком, наверное, думал, что так он выглядит выше. И когда папа Вомбат его лупил, орал, как заяц, вот так:
«Ньга-а-а!!! Н-н-ньга-а-а!!!»
Когда Заяц Гурацкий повзрослел, тут же завел собственное дело: сбил из фанерных ящиков киоск. Переносной. Назвал «Дикая орхидея». Продавал там сигареты, чипсы, пиво. Солидное, словом, дело. Обычно стоял с ним у вокзала. Когда милиция гнала (он ведь нигде не был зарегистрирован, налогов не платил), Гурацкий, который Заяц, переносил киоск в другое бойкое место. А что его было переносить — поднырнул в него, в киоск, надел на себя и понес. Идет директор «Дикой орхидеи» в будке, как в пальто и шляпе, в будке киоска — будка хозяина, а рядом жена семенит — бухгалтер и экспедитор заведения «Дикая орхидея» с клетчатым баулом, где весь товар, и на поводочке неперспективная маленькая криволапая худенькая собачка Дозор, типа охрана. Штат, че! Не просто так.
А дочечка у Гурацких на козу похожа, глупенькая и довольно бодливая. Она как-то в школе еще подписывала тетрадку по английскому языку, грамотная. Написала не Sveta Guratskaya, а Sveta Duratskaya. В классе даже не смеялся никто. Это ж не юмор. Это правда. Так про Козу. Она получилась больше специалисткой по мужчинам. Она мужей меняет. Идет по своей улице с новеньким и знакомит всех: «Познакомьтесь, это мой муж». А через неделю ведет свежего, демонстрирует, как вновь приобретенное домашнее животное: «Познакомьтесь, это мой муж». И все стесняются спросить, куда те деваются, прежние, может, она их ест?…
Словом, бойкая семейка!
И вот сыночек, который Заяц, аферист, изловчился родительскую квартиру продать — во-первых, без ведома родителей и сестры, во-вторых, дважды. Сменил замок, ключи забрал, а сам в Германию удрал — как-то проворно оформился по турпутевке и остался там непонятно как. Заяц теперь типа бюргер. И когда наутро после его побега у входа в проданную квартиру собрались четыре семьи: заячьи родители Гурацкие, которые только из села своего родного приехали, Света Дурацкая, которая Коза, с очередным новым мужем на веревке, семья, купившая квартиру первой, с двумя шумными подростками, близнецами-футболистами, двумя собаками и клеткой с жако-попугаем (а как потом этот жако всех матом крыл! Вежливо кланяется — и матом, опять кланяется и опять посылает мастерски, артист!) и второй покупатель, грозный мужик Миша Чеботарь — дальнобойщик, кулак-кувалда, с женой соответствующего ему формата и такой же тещей, лютой, большой и горластой, — ох, тогда дом залихорадило, затрясло и зашатало, прямо как во время землетрясения. Потом в той злополучной квартире за несколько месяцев кто только не был: и участковый, и следователи уголовного розыска, и прокуратура, и понятые, и любопытные, и группы поддержки со всех четырех сторон, все агрессивные, но с разной степенью бесноватости — уже колотили друг друга — крики, лай, плач, визг, свист, выстрелы, топот, грохот… Жители дома все в этом подъезде, как на фронте, — домой и из дому — короткими перебежками, пригибаясь и виляя, чтоб не получить рикошетом или за компанию.
Cтарый Гурацкий как-то из этого конфликта незаметно выпал, хотя практически всю жизнь в этом доме прожил, он просто ведь был пьющий — и у него из этого безвыходного положения, в отличие от других фигурантов, был свой простой выход. В запой.
