Вы помните, как вы пришли к нам в дом? Правильно. Из семьи нашего давнего приятеля вас принесли месячным котенком. И если бы не мы, вы, Моцарт, так и остались бы просто котом по имени Кот. Потому что в том доме бывшего военного, чтобы не засорять память и эфир, всех домашних звали просто и отчетливо (я уже как-то писала об этом и вам читала, Моцарт, вы же помните?): жену Женой, сына Сыном, собаку Собакой, попугая Птичкой. Разве только тонкорунную овцу, доставшуюся по случаю, овцу, взятую специально для рукодельницы тещи по имени Мамаша, чтоб вязать из овечьей шерсти носки, свитера и шарфы, овцу эту почему-то назвали витиевато — Кюлле Спирро Куухканмяаре.
Представьте только на секунду, какая судьба ждала бы вас в том доме? Не какая-нибудь овца. Просто кот. Кот по имени Кот. Заставили бы работать — мышей ловить. Или того хуже — например, подвал охранять. И все. И никто бы вас не гладил. И ваш позвоночник бы окостенел. И шкурка потускнела бы и облезла. Говорят, если кота не гладить, он сразу начинает болеть, сразу. Да что там… Поверьте, Моцарт: если человека не гладить, с человеком происходит то же самое, то же самое. Даже еще хуже — если не гладить человека.
И вот наконец вы у нас поселились. Жалкий, тощий… Мы бросили все силы, чтобы поднять вас на ноги. То есть на лапы. Вас назвали Моцартом за легкий, приветливый нрав, изобретательность, ум, доверчивость и — что скрывать — запредельную любвеобильность. Мужская половина нашей семьи даже где-то гордилась: все самые лучшие кошки квартала были наши. Одна из них — грациозная красавица-полуегиптянка, роковая Фатима с узкой талией из очень уважаемой семьи главного инженера мясокомбината, даже, поправ всякую гордость, приходила время от времени к нам, царапала дверь и вопросительно, с надеждой спрашивала своими лукавыми восточными очами: «А Моцарт выйдет? Вольфганг Амадей?» А вы, коварный, делали вид, что вас это не касается, и невозмутимо умывались, слюнявя лапу и сердито пыхтя.
Не знаю, не знаю, что в вас находили все эти дамы. Подумаешь, зеленые глаза! По мне, так вы вообще напоминали неладно скроенную болонку с пушистым хвостом, по-собачьи кольцом закрученным на спину — результат врожденного перелома. Правда, от этого ваш внушительный, вихляющийся при ходьбе задик в пушистых меховых штанах приобретал довольно солидный и уверенный вид. Я уж не говорю о вашей сообразительности. Все домашние клянутся, что никто не тренировал вас сбивать при звонке трубку телефона, но вы же как-то пришли к этому самостоятельно, самоуверенно полагая, что если звонят к нам домой, то именно вам. И на каждый звонок телефона вы неслись стремительно, громко топая, чтобы снять трубку. И в результате начальник нашего папы делал ему замечания, что такой солидный глава семейства, чтоб отлынивать от обсуждения насущных проблем, мяукает в трубку, чем внушает некоторое недоумение по поводу своего душевного здоровья. Вы были невоспитанны, Моцарт. Вы кидались на еду, как будто вас кормили год назад. Вы чавкали, сопели, урчали, кашляли, хрюкали и рычали на всех, кто находился в радиусе метра от вашей миски.
Вы, игнорируя ваш шикарный немецкий ароматизированный туалет, перерыли лапами все мои домашние растения, осыпав ковры землей. Вы полюбили с упорством совестливого агронома копаться в горшке с редчайшей орхидеей и погубили ее, нежную.
Вы удирали из дому и сопровождали меня повсюду, как собака. Вы провожали меня на работу, а если удавалось — тихонько забирались к нам в машину, и мы обнаруживали вас, только когда приезжали куда-нибудь, в лучшем случае на озеро, на речку, в лес, а иногда и в театр. Приходилось ехать назад, отвозить вас с почетом домой. Правда, марки машин, а тем более цвета, вы разбирали плохо и обоняние вас подводило — машины часто пахнут почти одинаково. Поэтому вы иногда по ошибке запрыгивали в машины к нашим гостям, и мы, видя в заднем стекле удаляющейся машины вашу самоуверенную глумливую морду или мелькнувший характерный хвост колечком, быстро прыгали в свой автомобиль, чтобы догнать друзей и забрать вас обратно. А помните, как вы сопровождали нас в зоопарк? И ведь мы ехали далеко, в соседний город, — не везти же вас было обратно! Пришлось взять вас с собой. И служительница у входа спросила, в каком качестве мы вас, Моцарт, принесли: в качестве питания для хищников или в качестве посетителя. Конечно, в качестве посетителя, заорали дети. Тогда покупайте билет, отрезала служительница и, смерив вас взглядом, милостиво разрешила: можно детский.
Да, Моцарт, вы доставляли нам немало хлопот. Но тот поступок, когда в мое отсутствие вы открыли холодильник, нашли большой пакет с корнями валерианы и в течение получаса понадкусывали все, что было в пакете, запив свежеприготовленной настойкой валерианы нашей бабушки, сделанной впрок на целый год, — так вот тот поступок не поддается описанию!
Когда мы пришли домой, мы застали безотрадное зрелище. Что и говорить: в нашем респектабельном квартале не каждый день увидишь пьяного кота. Да, по вашей кривой плутоватой морде было видно, что вы целую вечность так не веселились. И когда вы, Моцарт, нас увидели — надо отдать вам должное, вы не обратились в бегство, нет, зачем! — вы издали радостный, ликующий мяв, дружелюбно предлагая присоединиться к вашим гарнизонным развлечениям. И куда делось ваше врожденное достоинство, ваша солидность и значительность? Это вы довели соседских кур до коллективного нервного припадка и загнали их всех, спятивших от страха, на самую высокую во дворе акацию. Это вы напали на сидящую на цепи соседскую кавказскую овчарку и в валериановом угаре и порыве безнаказанности оцарапали ей, растерявшейся от такой наглости, всю морду. Это вы стянули с соседской веранды, прямо с воскресного праздничного стола, на глазах у хозяев и гостей целую жареную утку. Вы-вы! За вами же с этой уткой просека тянулась прямо к нашему дому.
На пиршество собрались собаки и коты со всех окрестностей. Согласитесь, вы были здорово пьяны, Моцарт, вас шатало из стороны в сторону, вы икали, вы с наслаждением извалялись в грязи, вы осыпали отборнейшей бранью всех знакомых кошек и собак округи, вы спровоцировали драку и даже бросали злобные взгляды в мою сторону, в мою! Я ли вас не кормила, не поила, не ласкала, не купала, не расчесывала, не лечила? Не я ли сидела с вами ночью, когда у вас болело ухо, сидела и гладила вас по жаркому от температуры тельцу? Неблагодарный! Вы вели себя самым недостойным образом, Моцарт. А главное, мужчины нашей семьи, наблюдая ваш бесконтрольный пьяный разгул, глубоко задумались и где-то, как мне показалось, даже позавидовали вам втайне. И тогда я заперла вас в кладовой для вашей же пользы. Вы, конечно, опешили, и оттуда, из-за двери кладовой, еще долго слышалось ваше злобное подвыванье, грохот и возня. Я просидела на корточках у этой двери до полуночи и подглядывала за вами в замочную скважину. И наконец вы, привольно раскинувшись в старой детской коляске — фу! какое же это было неприглядное зрелище! — уснули, похрапывая и причмокивая во сне. Позор, Моцарт! Наш кот, наша гордость и надежда, наше упованье и чаянье напилось пьяным!!! Конечно, наутро передо мной предстало самое несчастное в мире существо. С обескураженным выражением на морде вы, мыкая ваше похмельное горе, повинно заглядывали мне в глаза, без сил валялись на подоконнике, кряхтя, вздыхая, иногда прикладываясь к миске с молоком, хлебая его, как пьяница рассол. Да-а, добрая была попойка. Ну что там… Кто старое помянет — правда ведь, Моцарт?
