* * *
Иногда с нами случается необъяснимое.
Однажды я заболела и по этому случаю лежала в постели. А поскольку был жар, лежала без одеяла и вообще без всего. А рядом с постелью висело большое зеркало — из эротических соображений… И вижу я внезапно в этом зеркале (ой мама!) у себя под левой грудью черное пятно. Участок обугленной кожи, правильной треугольной формы, площадью около двух квадратных см. Совершенно безболезненный — и неизвестно откуда взявшийся. Я терла злосчастное пятно, но оно не сходило. Дня через четыре почерневшая кожа слезла, а потом пропал и маленький багровый шрам. Только где-то глубоко в мозгу повис вопросительный знак.
Прошло около трех недель, когда мой любовник вдруг заметил аналогичное пятно у меня под левой лопаткой, точно напротив предыдущего, только с другой стороны. Как будто где-то в другом измерении, где и время течет по-другому, меня насквозь проткнули оружием треугольного сечения, раскаленным, смертоносным. А может быть, в том мире, живущем по другим законам, через мое сердце прошла треугольная пуля. Встав между двумя зеркалами, я смотрела в бесконечный коридор, заполненный отражениями собственных испуганных глаз — и спины с черной меткой, явившейся непонятно откуда. От ужаса у меня свело затылок. Я понимала, что вокруг меня нет ни одного человека, способного помочь мне избавиться от этого (страха?.. проклятия?.. предчувствия непоправимого?..). И если рана была смертельной, то — не сразу, не мгновенно, но очень скоро — в этом мире смерть догонит меня.
Вскоре меня снова свалила болезнь, и три недели перед Новым, 1995 годом я провела в больнице. Отметина сошла. На ослабевших ногах я вышла на улицу и долго стояла на белом-белом снегу, глядя в белое-белое небо… Так вот, вопросительный знак — он все еще висит.
* * *
Такое солнце, что хочется бежать к людям. Все время хочется бежать к людям, я и бегу. Прибегаю, ступорозно молчу, вяло улыбаюсь, потом мы выпиваем, я говорю много вещей, которых не помню, жалуюсь, шучу, прижимаюсь. А людское тепло не достигает, все никак не достигает меня. Где-то внутри, в полной тишине, кто-то маленький, темный и пушистый неостановимо плачет горючими слезами, дрожит, дичится и не ест из рук. Шестнадцать дней мою любовь носят черти, они носят его на сплетенных бесперых крыльях так далеко от меня. Они, не я, баюкают его и поют ему песни нездешними голосами. И свой золотой сон я смотрю без него, глотаю это солнце без него, давлюсь, конечно, но глотаю, обжигая губы. Я боюсь заходить в его комнату, боюсь, что его отсутствие облепит меня со всех сторон и беззвучно задушит. Моя любовь, моя одиночная камера, пыточная камера-обскура, проецирующая дни счастья на темную сторону меня. Где-то внутри, в мягких стенах, кто-то маленький, темный и пушистый разрывается в крике, как выдранная из земли мандрагора; боже, ему так больно, что у меня трясутся руки.
Шестнадцать ночей черти стелют тебе шелковые постели за горами, за лесами, за чужими городами, дуют в уши, шепчутся, ластятся, путают волосы. А мои ладони горят, мне так нужно сжимать ими твою голову, упиваясь насмерть тем, что ты живой, моргаешь, дышишь, просто дышишь рядом. Как жаль, что я не могу сказать этого по телефону, а просто тупо мычу: когда?.. И еще: приезжай скорее. Мой дар речи, дивный Божий дар мне изменяет. Ах, как бы дождаться, как бы попасть в те края, где ждет нас наш берег зеленого моря. Когда мы туда попадем, первые сто лет будем просто кататься колбаской, обнявшись, вжимая друг друга в мокрый песок, от радости встречи. Как смешно жить мою и твою жизнь бок о бок, предвкушая эту встречу и мучаясь несовпадениями. Как смешно, что десять лет подряд я так пристально и так непостижимо. И чем дальше ты от меня, тем отчетливей я тебя вижу: наскальная живопись на внутренних сводах черепа, освещенная горячечным факелом моей любви.
Почему-то в последние дни я могу есть только помидоры, только эти кровавые плоды. Наверное, мне не хватает крови, мои русла пересохли, мое дыхание горчит от сигарет. Лучший способ ожидания — это писать тебе бесконечные письма, которых ты не получишь. Шестнадцать раз твое солнце всходило на четыре часа раньше, чем мое, а мое садилось на четыре часа позже. Сто двадцать восемь часов темноты — время чертей, что носят тебя за пазухой, хохоча и раскачивая. Но я дождусь. Я всегда дожидаюсь.
* * *
Человек в котелке, он кочует из одной картины Магритта в другую. Он редко поворачивается лицом, все больше спиной. Всегда в черном, и мои глаза привычно ощупывают мягкое, толстое сукно его пальто с желтой дорожной пылью, забившейся в швы, и ребристую ленточку на шляпе. Когда он стоит спиной, где-то перед ним, то рядом, то совсем далеко, раскидывается пустой город. Каменные дома, островерхие крыши, вымощенные булыжником мосты. Один и тот же пустой город, все уголки которого я знаю как свои пять пальцев. Город не мертв, здесь встречаются тихие и печальные женщины-русалки, без улыбки и голоса. Они сидят в крошечных комнатках высоко над землей и расчесывают гребнем волосы. В некоторых комнатах нет дверей, а в иных — даже окон, только зеркала. И то, что видится им в этих зеркалах, — призраки отражений сновидений фантомов других призраков. И в этом городе я — одна из женщин-русалок, ожидающих незнакомца в котелке. Человека с будничным лицом, с лицом, какого не запомнить, совершенно анонимного. Я сижу нагая на единственном табурете, причесываюсь перед зеркалом и пытаюсь придумать ему историю, имя и возраст, но к нему никак не липнет прошлое, крошится прямо в пальцах. Это просто никому не знакомый путешественник; никто не знает, куда и откуда он идет и надолго ли задержится. Женщина-русалка мечтает о незнакомце в черном, это ее тайная фантазия. Он придет за ней в комнату без дверей и поведет, нагую, через весь город, по всем его улицам, по остывшей без солнца брусчатке площадей. И от этой фантазии ее кожа начинает сочиться морем и нежно трепещет винно-красная бахрома на жабрах. Может быть, они сядут в пустой поезд, в купе с бархатными портьерами, чтобы ехать в нем вечно. Может быть, он поведет ее к берегу моря — любоваться тонкой калькой луны. Ему нравятся рыбы и женщины, такие же скользкие, холодные, пахучие и бессмысленные.
Я жду человека в котелке, мне кажется, он уже близко. В его петлице — белая роза, похожая на смятый ком бумаги, и где-то на мосту, под которым молочный туман, он стоит и решает, в каком же из этих каменных домов прячется та самая женщина-русалка, кочующая из одной картины Дельво в другую.
Мне кажется, страна, куда люди попадают в сновидениях, — всегда одна и та же, и пустой город — некая константа. Он стоит незыблемо, и любой из нас может, заснув, оказаться на его сумеречных улицах, одетым в черное пальто и котелок или одетой лишь в собственные влажную кожу и волосы. И как знать, кому из вас я сейчас назначаю свидание.
Человек с одной ногой
Я сидела в кафе, пила чай и читала книгу. За соседним столиком сидел некрасивый мужчина, на вид лет сорока, с печальными глазами. Он смотрел на меня не отрываясь. Примерно через час, когда я собиралась уходить, мужчина встал и, прихрамывая, направился ко мне. Я не хотела знакомиться, но почему-то мне стало его жаль, и я осталась. Мужчина сказал, что он — фотограф и хочет меня поснимать. Я почти никогда не отказывалась от таких предложений, но в этот раз фотографироваться не хотелось. Он умолял, предлагал деньги за пробы авансом. Потом отчаялся и спросил: «Вы часто бываете в этом кафе? Я готов платить вам только за то, чтобы просто смотреть на вас». Меня это тронуло. Не возможность легко получить деньги, а готовность, с которой мужчина мне это предложил. Я сказала: «Уж лучше пробы». Он дал мне номер телефона и адрес студии.
