С тех пор о человеке по прозвищу Запутавшийся В Силках никто не слыхал в тайге. Люди не удивлялись тому, объясняя просто: «Мор прибрал». Что сталось с семьей Езанги — Мэбэт не знал, хотя доходили слухи, что видели где-то у чужих людей кривобокую жену нелепого человека. Но это было не интересно любимцу божьему.
И вот теперь нелепый человек сидел перед ним на границе миров, в последнем невидимом чуме Тропы Громов — и Мэбэт понимал душой, что его возвращение в мир людей во власти Запутавшегося в Силках.
— Здравствуй и ты, — глухо произнес Мэбэт и сел напротив.
— Чего ты? — обиженно, но все же радостно сказал Езанга. — Рядышком садись, потолкуем, — он подвинулся, уступая место на комле, — а то мне, знаешь, потолковать-то не с кем, шибко скучно одному сидеть.
Но Мэбэт остался там, где был. В молчании шло время. Вдруг стало страшно любимцу божьему — но не от предчувствия мести, а от ожидания какой-то скверной тайны.
— Э-эх, — Езанга перестал болтать ногами, — не хочешь, видно, потолковать со мной. Жалко…
— Что мне сказать? — проговорил Мэбэт бессильно, но дух Езанги понял слова по-своему.
— Разве не о чем рассказать? Я-то давно здесь, а ты только оттуда. Как детишки расскажи, как жена, как стадо… Всегда есть о чем поговорить добрым людям.
— Я не добрый человек, Езанга. И никогда не был добрым.
— Тиииии… это ты брось. Все люди добрые, только у них не всегда получается…
— Чего — «не всегда»? — поднял глаза Мэбэт.
— О! — воскликнул Езанга. — Вот и разговариваем с тобой. А ты не хотел… Я говорю не всегда получается у них добрыми быть — вечно какая-нибудь пакость подвернется. Идешь на охоту, а петли волки выпотрошили — вот и злишься. У меня было раз: в полынью провалился, лыжину сломал, домой пришел мокрый — не знаю, как жив остался. А жена еще есть не варила. Я ей по загривку — тресь! Ушел в тайгу добрый, пришел — недобрый. Где уж тут добрым быть, раз вымок и лыжину сломал? Так и со всеми людьми: они добрые, да разная пакость мешает.
Мэбэт слушал Запутавшегося в Силках и смятение охватывало его:
— Ты и вправду так думаешь?
— А чего мне врать? — не смутившись, продолжил Езанга. — У меня от ума до языка дорога короткая. И на тебя, коль хочешь знать, я не в обиде. Тебе несладко было, а я тебя донимал — вот ты и разозлился. А так ты добрый.
— Все твои слова ошибка.
— Может и так. Я ведь не умный…
Езанга вдруг соскочил на снег, потоптался немного, разминая затекшие ноги.
— Тебе надо домой, — сказал он. — Пойдем, я провожу тебя.
Говоря это, он не взглянул на Мэбэта — приплясывающей своей походкой пошел впереди него, и теперь любимец божий плелся по следу нелепого человека.
Езанга не оглядываясь напевал свою песню. Вдруг остановился, замолк и скорчился, будто незамеченная предательская стрела поразила его в живот. Не разгибаясь, он обернулся и Мэбэт не увидел прежнего Езанги. Лицо нелепого человека, искаженное, обезображенное страданьем, простонало пронзительно и страшно:
— Зачем ты убил меня? За что ты убил меня? За что? За что? За что? — и он взвыл нечеловечески. — Я хотел жить… Я сильно хотел жить… С самого рождения хотел я жить… Когда жил, я хотел жить… Когда бедствовал, я хотел жить… Когда ты меня убивал, я хотел жить… До самого последнего удара твоего — я хотел жить… Понимаешь ты это!?
Глаза его закатились, стали белыми, лицо омертвело, Езанга упал — он катался по земле и выл.
— Я хотел жить… Жить… Есть, пить, любить жену, засыпать, и спать, и просыпаться… Петь и молчать… Говорить и смеяться… Входить в чум и выходить из чума… Ласкать детей… Бить белку и ловить рыбу… Смотреть на звезды… Греться у огня… Я все хотел, я все любил… Чем помешала тебе моя маленькая жизнь?
Он вскочил и закричал в небо.
— Боги, чем помешала любимцу божьему моя маленькая жизнь? Так я кричал бы, если бы мог кричать. Но даже вскрика этого ты мне не оставил…
Щепку, которую зубы Войпеля оторвали от связки подаренных лет, Мэбэт хранил в мешочке для трута. Опустившись на колени, он развязал ременную тесьму, долго искал щепку, извлек ее ногтем и на дрожащей ладони протянул Езанге.
— Вот все что у меня осталось. Несколько дней. Пять или меньше — ровно столько, чтобы добраться до своего становища и умереть дома. Я не сделал дела: мой внук, жена и невестка останутся…
— Останутся одни, — подхватил Езанга, — пойдут по людям или погибнут с голода, а если и не погибнут, то вдоволь наедятся сиротских объедков. С ними будет то же, что стало с моими детьми и моей любимой кривобокой женой. Ты ничего не знаешь о них?
— Нет. О детях я ничего не знаю. Слышал, твою жену видели в одном дальнем становище.
— Она здесь! — зло вскричал Езанга. — Я видел ее, когда духи людей вереницей проносились мимо меня. Детей не видел… они там, наверное, еще там…
Езанга замолчал, судорога, изломавшее лицо, ослабла, он весь обмяк, впал в задумчивость — только часто моргал, будто глаза его жгли воды печали. Но слез Мэбэт не видел. Он так и стоял, держа протянутую руку, и не решался прервать молчание нелепого человека.
— Это все, что осталось, — тихо повторил он. — По своей воле бесплотные дали мне все, по своей же воле — отняли. Возьми щепку — может быть, тем утешится твоя душа… — помолчав немного, досказал. — И моя тоже.
Езанга приподнялся, своими руками сжал пальцы Мэбэта, отказываясь от воздаяния, и спросил.
— Страшно быть человеком?
То не Езанги был голос…
И здесь обрывается повесть о том, как Мэбэт возвращался в мир людей Тропою Громов.
Видение
Как только тот, кто предстал перед ним в облике нелепого человека, коснулся его руки, темно-синяя тьма окутала глаза Мэбэта, тело перестало осязать воздух, и слух погрузился в тишину, мягкую как глубокие мхи. Но все же он видел и слышал — только не так, как видят и слышат люди. И будто тот же голос беззвучно и властно произнес: «Смотри».
Заклубилась, почернела, отяжелела тьма — глыбы ее тронулись и пошли по кругу. Они двигались все быстрее, неслись, летели, бились, разрывая друг друга и стали одной взбесившейся бездной. Бездна завертелась воронкой и со дна ее вдруг ударил свет — свет размывал края тьмы, рос, наливался силой, обнажившей воды. Из вод вышла твердь и в середине ее мерцала зеленая звезда — то было вечное дерево. От него — сперва зелеными ручейками, тоньше волоса, потом линиями, потом, рукавами, потоками — пошло зеленое, и растекалось по некогда серой тверди. Зеленью мерцающей, переливающейся покрылась твердь — то был мир живых, названный Тайгой. Взором, способным видеть далекое и близкое, великое и малое, видимое и невидимое — этим зрением увидел он мириады существ — они наполняли мир, разживались по миру, расцвечивали землю мерцанием очагов. След их жизни плыл над зеленым миром сначала тонкой, сизой паволокой, потом темнел, застилая зеленое, чернел и превращался в мрак. Из мрака выползали змеи в железе, призраки сохатых, росомах, олени с одним рогом, вылетали птицы, покрывающие крыльями полземли. Птицы хватали и, подбрасывая, глотали существа — то были люди. Закипели реки, поднимались из земли все павшие в сражениях, вздымали оружие и бились друг с другом, продолжая неотомщенные войны. Вновь задвигалась твердь, воды вздыбились горбом. Из вод показался огромный змей, из глубин тверди — волк. В кратком поединке убив змея, он пожирал и разбрасывал страшной пастью живых, но явился с неба человек, сошелся в битве с волком, сразил его и погиб сам. Вслед за этим начали бой все оставшиеся на земле существа — звери, люди, духи, боги. Они поражали друг друга, падали, умирали. Побоище охватило мир. Вдруг вновь вздрогнула твердь, пошла горбатой волной, и земля взорвалась, как от удара изнутри и скрылась в плотном дыму. А когда осел дым, стало видно, как начала исчезать покрывавшая мир зелень. Она таяла, будто вода на раскаленном камне, и скоро осталась только одна подрагивающая зеленая звезда — вечное дерево. Потом и она погасла, вся твердь почернела, скрылась под водами и замолкла. Вселенский гром разорвал молчание, и остаток света исчез, как разлитое на земле молоко.
