А на следующий день она проснулась от криков на улице — будто коронация или революция: «Мост! Мост!» — а ей снился Эрик; на этот раз она стояла в толпе в бальной зале, разодетая в шёлк, в цветы, парчовые туфельки жали ноги, а он танцевал посреди залы с другой девушкой — всё так же легко, как будто он блик от воды или зеркала, — с незнакомой, черноволосой, как он, с тонкими чертами лица, бледной, как статуя; сердце Берилл истекало кровью, словно порезалось: «он же мой, он должен быть влюблён в меня!» — но он улыбался другой; и Берилл пряталась за шёлковыми и бархатными спинами и следила за каждым его движением; а проснулась от криков. Какой ужасный сон, подумала, надо его найти, и услышала: «Мост! Мост!» — ликующее, будто над городом летят тысячи воздушных шаров; вскочила, оделась; «мам, что там?» — Сибилла вышивала и не слышала; она словно уходила в другой мир гулять — в мир, полный золота, шуршащих осенних листьев; Берилл прикрыла тихо дверь и побежала в толпу; толпа двигалась в сторону Края, девушка слилась с ней, и они все одновременно вышли к расщелине, как к берегу моря; и увидели Алые Паруса — мост; самый удивительный мост на свете, подумала Берилл; мосты Нью-Йорка на цепях и разводные Санкт-Петербурга она видела на фотографиях, но такого не встречала; такой мост мог нарисовать красивый молодой художник, оформляя чью-то книжку, совершенно сказочную, полную замков, вампиров, драконов, ведьм, а главный герой вовсе не из этого мира, а из другого — обыкновенного, как и мальчик-художник: обыкновенный парень, который любит группы Muse и Arctic Monkeys, ходит на рок-концерты, сам играет на бас-гитаре в группе ещё со школы, любит сидеть и ждать кого-нибудь из друзей в кафе наподобие «Звёздной пыли», есть там пироги, пить капучино с шоколадной крошкой и корицей, учится на астронома, читает конспекты по высшей математике и Олдиса одновременно; и вот однажды он собирается в университет, проспал, а первая пара — семинар очень важный; он носится по квартире, весь в пене для бритья, «Нивея» для чувствительной кожи, с ромашкой, в пижаме смешной, в снежинки, в дверь звонят, он открывает и видит невозможной красоты девушку в средневековой одежде, в плаще до пола, с остроконечным капюшоном, — она принцесса из другого мира, её королевству нужен король, ей нужно выйти замуж, иначе её земли завоюют Тёмный Властелин и соседние короли; ей показывали портреты всевозможных королей, принцев и герцогов, они сами приезжали, устраивали турниры, и балы, и охоты, и серенады пели, и дарили драгоценные камни, но никто ей не понравился; и тогда старый колдун, её крёстный, показал ей в хрустальном шаре его — этого мальчика; и она влюбилась в него с первого взгляда; и прошла сквозь миры, хрупкая и сильная, как лёд; и он уходит с ней в её мир; и там есть такой мост, в том мире, по которому едет их карета в их замок, — металлические балки, заросшие розами… Такой сказочный был этот мост, не совсем ещё мост — самое его начало; высокий, словно не в сторону Большого города, а в небо, лестница для ангелов; сквозь толстые и тонкие ветви и густую разноцветно-зелёную листву сверкали цепи и железо; на ветках сидел молодой человек и варил шов, искры рассыпались во все стороны; а второй, на соседней балке, перевязывал маленькие ветки белыми тонкими лентами; сам Эрик, в рубашке белой, приталенной, незаправленной, в хороших узких тёмно-синих джинсах, в длинном развевающемся пальто-сюртуке, взъерошенный, кинозвезда просто, стоял в окружении рабочих и объяснял им что-то; «он собирается вырастить мост, — сказал в толпе, за спиной Берилл, какой-то журналист, — как дерево… и это гениально; ведь тот берег отталкивает металл… а этот мост не сможет — он просто врастёт в берег»; Эрик поднял глаза и увидел Берилл в толпе, такую яркую, словно она одна стояла на Краю; она была в белом-белом атласном платье, с серебряным узором, белые волосы сияли, как лунный свет; он прошёл сквозь рабочих, сквозь толпу, и все расступались перед ним — высоким, стройным, королём.
— Здравствуй, — голос его был как опера Масканьи — что-то абсолютно восхитительное, как горячий шоколад и звёздное небо, — как тебе мой мост? Или ты всё равно не веришь и видишь другое?
— Я не ясновидящая, — сказала она; лицо у неё было тонкое и строгое, словно она не улыбалась никогда; словно всю жизнь ей приходилось воевать и судить; только крыльев ей не хватало за спиной, огромных, сверкающих, точно снег.
— Какое счастье, что ты есть, что я тебя не придумал и что ты не порождение тумана, — он снял пальто и накинул ей на плечи, — ты пообедаешь со мной?
— Где?
— Где захочешь. Только здесь, на Краю, пикник не получится: теперь здесь толпы народа…
— Теперь здесь строят мост. Как корабль. Как новый город.
— Да, он обнял её, будто они помолвлены, и поцеловал в макушку, и ей стало тепло, — его будут строить всё время, растить — ночью станут светить прожектора; извини меня, я разрушил твой мир…
— У меня есть ещё много интересного в шкатулке, — ответила она и вняла его за руку; и повела — по городу, по своей улице, показала церковь Святого Себастьяна, он улыбнулся, вспомнив, что она сразу назвала его святым; показала кафе «Звёздная пыль», потом свой дом — он был трёхэтажным, с красной крышей, с узкими стрельчатыми окнами с красивыми ставнями, с картинки — средневековый чешский городок; и по краям, вместо углов, башни; «похоже на мой дом, — сказал Эрик, — люблю башни: они меня вдохновляют, кажутся воротами в другие миры» «моей маме тоже нравится; у неё круглая комната, и в ней необыкновенно много света — ей нужно, она вышивает золотом»; они вошли в квартиру — было тихо, только голоса с улицы; Берилл постучала в дверь круглой комнаты: «мама, ты будешь есть?» — никто не ответил; Берилл открыла дверь: в вышивальной Сибиллы не оказалось, она спала в своей спальне; Берилл запустила Эрика в круглую комнату и показала ему гобелен.
— Я его видел, — сказал Эрик удивлённо, — я был в часовне, где висел этот гобелен; совсем маленьким мама возила меня по всяким святым местам, где есть вещи Девы; потому что мне всё время снились плохие сны… я помню его… он ужасно выглядел, а теперь как новый… словно его только сейчас делают…
— Тебе нужен был мишка-засыпайка, чтобы сны не снились плохие.
— А что это?
— Плюшевый мишка в ночном колпаке и с подушкой в лапах… я тебе сошью… — она погладила его по волосам, чёрным и таким нежным, что хотелось пропускать сквозь пальцы, как фасоль, крупу; некоторые так делают, потому что пальцы чувствительные, от удовольствия можно даже потерять рассудок; Берилл закусила себе губы, а он даже не заметил, улыбнулся только на прикосновение. Потом она привела его на кухню: круглый стол, плетёная лампа над ним, вместо табуреток и стульев — кресла, чёрные, бархатные, потёртые; сварила какао, достала из холодильника салат из курицы, винограда, кукурузы, зелени, оливок, грецких орехов и подогрела тефтельки и пирог с яблоками, мандаринами и сахарной пудрой — это они уже сами с Сибиллой пекли, по бабушкиному рецепту; посуда вся была глиняная или деревянная, дорогая, а кастрюли — стеклянные, только чайник обычный — зеркальный, со свистком; Эрик рассматривал квартиру — очень простую и очень уютную, в которой можно прожить всю жизнь, никуда не уезжая: много ламп, будто их кто-то коллекционировал, много старинной мебели, за которую в столичных антикварных лавках дрались бы, а здесь в ней жили — везде небрежно лежали расшитые подушки, одежда; в настоящем вольтеровском кресле в гостиной спала пушистая белая кошка; «соседская, — сказала Берилл, — но соседи уехали недавно в Большой город как раз накануне, когда он погас… и бросили её; мы её забрали; она всегда нас очень любила, родила в прошлом году в этом кресле семь котят», стол эпохи Людовика XIV был весь в пятнах от горячих кружек и тарелок; и всюду книги — стопки книг — самых разных: романы английские, альбомы по искусству, мемуары и автобиографии, пьесы и трактаты, сказки и фантастика; несколько старинных, в коже с тиснением, с потемневшими золотыми уголками, и все на старофранцузском и провансальском; «это месье де Мондевиля, про танцы»; Берилл села и поставила босые грязные ноги на одну из стопок для удобства; Эрик ел и смотрел на эти её ноги, изящные, маленькие, как у японки; когда он допил какао, Берилл опять взяла его за руку — Эрик чувствовал себя Алисой в стране Чудес; она показала ему свою комнату, тоже в книгах, старинную кровать с балдахином — это «прапрапрапрабабушкина»; а потом подошла к узкой и высокой, в её рост, картине: святой Себастьян в окровавленных доспехах, чёрная прядь волос на глаза, розовые губы — Киллиан Мёрфи из «Ветра, что качает вереск»; что-то нажала, что-то щёлкнуло — картина оказалась потайной дверью — а за ней притаилась ещё одна комната, маленькая, вся в шкафах — резных, чёрных, розовых, золотистых, красных; на полу лежал мягкий чёрный ковёр, словно земля в лесу, и воздух здесь был сухой, мягкий, и лампа на цепочках, круглая, неяркая, точно вечер.
