— Мм…
— Оливер, мне нужен твой совет.
— Мм… я же ничего о жизни не знаю, что я могу посоветовать?
— Какую книжку на ночь почитать? Когда сердце бьётся как сумасшедшее и ты думаешь, что завтра всё изменится; будто идёшь на бал или на казнь; и кажется, что все книжки либо слишком тихие, либо совсем не о том…
— Очень интересно. «Философский дневник маньяка-убийцы, жившего в Средние века».
— Оливер… а ты не можешь написать Снегу?
Оливер сразу проснулся, сел на кровати, нашёл сигарету и прикурил её от дотлевающей.
— О чём?
— О соборе.
— Ты с ума сошла. Он же настоящий следователь: в трупах копается, смотрит в микроскоп…
— А я слышала, что он расследует всякую чертовщину — типа нападений вампиров…
— Ну, я знаю, что он сотрудничает с католической церковью, но по поводу всякого вселенского зла; мама раньше за него свечки ставила в Святом Патрике, пока он был открыт; хоть она и буддистка.
— А вот теперь он закрыт. И Снег погибнет, если твоя мама свечку не поставит.
— Я тебя сейчас ударю. Где же тут вселенское зло, что собор закрыт на реставрацию?
— Оливер, напиши. Ну, хотя бы пусть расскажет, как понять: просто так людям на головы падают камни или их кто-то скидывает? Такой краткий курс наминающего следователя, по следам и зазубринам…
— Не представляю, как это писать. Я же ничего не видел.
— Давай я напишу. Пусть он мне даст несколько уроков. А вдруг я не балерина в душе, а настоящий детектив, Филип Марлоу, Эраст Фандорин. Тут же главное — интуиция, чувство, что что-то не так?
— О-о-о, Ангел, а я думал, у тебя все мысли о любви… ты же девочка.
«У меня все мысли о любви, — хотела сказать она, — но я стараюсь, чтобы их не было. Это так… так страшно — сказать человеку, чтобы он уходил. А вдруг он уйдёт и не вернётся? Будто утонет в море…» Ей так не хватало часовни — поставить свечку и спросить Деву, услышать, что у тебя в голове: радость или страх или песенка Travis «Closer»…
Она надела красивые, но простые вещи, никаких лунных платьев: тёмно-вишнёвый свитер, чёрная юбка с подтяжками, чёрные шерстяные колготки — было ужасно холодно после шторма, словно осенью; и малиновые туфли без каблуков, с закруглёнными носками и пряжками, совсем детские; и пришла на пляж; лавочка стояла далеко — там, где кончался Скери; Кристофер уже сидел на ней, курил; он тоже был в свитере — чёрном, с горлом, длинные рукава как митенки; в чёрных брюках, классических, дорогих, под фрак; куртка рядом, чёрная, блестящая; «эй, ты не замёрзнешь?» — ночью был шторм, берег весь в морской капусте, ракушках, если побродить, поискать, то можно найти янтарь; ветер рвал волосы — свежий, солёный, из далёких краёв, где огромные города, маяки высотой с нью-йоркские башни и корабли самые маленькие — с «Титаник», но Ангел не чувствовала холода, ей было жарко, как ночью бывает, если накануне перегрелся на солнце, обгорел, и кожа вся пылает, и ничего не помогает: лёд, мороженое, кока-кола, открытое окно; она решила: что первое почувствует, то и будет; «отвращение, раздражение — значит, долой Кристофера, и, может, Роб расстанется с Кристен, своей девушкой, и тогда они будут вместе — лет через сто; ну да ладно, ради Роба можно и подождать, провалиться в столетний сон, построить огромный замок, вырыть ров, попросить Денизу развести сад, полный колючек; ну а если он будет ослепительно-хорош…» — он был ослепительно-хорош… И Ангел подумала: «чёрт возьми, с чего это я отдам такого парня каким-то актрисам?» — и засмеялась, и почувствовала, как ей легко стало, прямо взлетай и кувыркайся в воздухе, влажном, сером, полном мороси; а Кристофер смотрел на неё и не понимал, почему она улыбается, а щёки её пылают, будто она с мороза тридцатиградусного, играла в снежки; он ведь настроился на трагедию.
— Ангел… — он встал.
— Кристофер, я решила… только мне нужно рассказать о себе одну вещь… это большой-большой секрет… его знает только моя семья, Милана и Оливер… и больше никто в мире… вернее, показать. Вдруг ты меня разлюбишь?
Кристофер всё понял. Он не услышал про секрет, он услышал, что она будет с ним.
— Ангел, — он шагнул к ней, чтобы обнять, но она отбежала.
— Погоди, Кристофер, это слишком странно… Ты и вправду можешь глубоко разочароваться во мне или испугаться…
— Ты вампир? — он засмеялся; он читал в перерывах между съёмками «Сумерки», взял у Оливера — именно ту книгу, с которой Оливер зашёл в спальню к ним с Таней, — и злился, что не он снял фильм по книге.
— Нет, — сказала она. — Я только умею… летать… — и побежала по пляжу от него, от его ярко-голубых глаз, и взлетела, раскинула руки; воздух был как мокрая простыня, натягивался, облеплял; свитер, волосы сразу стали влажными. Потом повернулась и посмотрела на него с высоты: он сидел на песке, ошалевший совершенно, рот был открыт — точно узрел Христа. «Плохо, — подумала она, — теперь он даже пальцем меня не тронет, решит, что я ангел, а мне бы так хотелось… чтобы он… меня поцеловал… я ведь ни разу ни с кем не целовалась…» — Кристофер, — позвала она его. — Ты боишься?
— Я знал, — сказал он снизу, — я знал, что ты необыкновенная. Оливер даже проболтался мне однажды, пьяный, но я решил, что он просто говорит метафорами… что он говорит о том, какая ты лёгкая, как здорово танцуешь…
Голос у него был весёлый и обычный — глубокий, яркий, ночное море. Она стала спускаться по воздуху всё ниже и ниже, как по ступенькам, он тоже медленно шёл к ней по песку и схватил, как только она оказалась в пределах его досягаемости. Ангел охнула — такими крепкими были эти объятия.
— Почему ты решила быть со мной? Скажи, — прошептал он ей в ухо.
— Я… я подумала: ну, мы такие разные, поругаемся через пару лет, а то и месяцев, или даже недель, так что пусть будет…
— Не поругаемся. Я слишком долго тебя ждал и хотел, чтобы так просто расстаться, — и они стояли так на ветру, обнявшись; прибой доставал их брызгами до макушек; «ты совсем мокрая», — прошептал он; «это от воздуха, он как вода сегодня, хоть выжимай, хочешь попробовать?» «я тяжёлый» «я смогу; там, наверху, мне легче, чем на земле», — и она поднялась с ним вверх, не очень высоко; полетела над морем; «боишься?» «нет, — ответил он, — нет, страшно, конечно, но я умею плавать, если что»; она засмеялась, и он не удержался, поцеловал её в воздухе — крепко, ласково, настойчиво; губы у него были как цветы, тёплые, и пахли глинтвейном с корицей и апельсинами; море под ногами шумело; мимо пролетела чайка. «Как твой мир огромен, — сказал он, она еле расслышала его за шумом моря и ветра, — а я думал, что ты делаешь в Скери, здесь же так скучно…»; потом они вернулись на пляж, неподалёку стояла его машина, маленькая, красная с чёрным верхом; игрушка; «куда мы поедем?» — спросила Ангел; «сначала мы будем долго-долго целоваться в машине и пить глинтвейн, у меня с собой в тамблере», — сказал Кристофер; вот почему у него губы пахли вином и апельсинами; она покраснела: как теперь пить глинтвейн с друзьями; «а потом я отвезу тебя к моим родителям, знакомиться»; «это обязательно?» — она представила дом из журнала и таких недоступных Андреаса и Леонарда; «обязательно; они знают, что ты единственное, что привязывало порой меня к жизни; и будут рады; они замечательные; вот увидишь; вовсе не надменные, не эрцгерцоги, какими их все считают в городе; напротив, такие мамаши в передниках клетчатых; дедушка здорово готовит «ягодные лукошки» — корзиночки в форме кексов, но внутри они полые, и там куча начинки из цельных ягод, просто с сахаром, малина, клубника, вишня»; и они пили глинтвейн из тамблера «Старбакс» — тёмно-красного, новогоднего, с белыми полупрозрачными кружевными гуашевыми ёлками и оленями; «но сначала мы поедем к моим родителям», — сказала Ангел; «это обязательно?» «да; я жутко промокла, и мне нужно принять горячий душ и переодеться; что, боишься?» «да… наверное… у вас там столько женщин, и они все меня ненавидят» «конечно — зажарят и съедят». Они приехали к розовому дому, Кристофер жутко стеснялся вылезать, Ангел тащила его за руку: «бабушка, мама, Дениза!» Сегодня была суббота, все отдыхали; по дому витал запах пирогов — «последнее бабушкино увлечение — слоеные пироги с корицей и шоколадным мороженым», — тут бабушка выглянула из кухни и уронила скалку; «бабушка, ну что же ты», — Ангел подняла скалку, пряча улыбку; «это Кристофер, ну вы знакомы»; бабушка шепнула на ухо Ангел: «ты что?…» Ангел кивнула головой, бабушка поняла, лицо её стало сосредоточенным, но спокойным, как называла такое выражение Ангел скарлетт-о-харовским «я подумаю об этом завтра».
