Первое воспоминание Макса — это зеркало и свечи возле него, оплывающие, бледно-жёлтые. Макс не удивлялся воспоминанию: в замке был газ, а потом и электричество, но бабушка предпочитала свечи и камин. В этом было что-то театральное, Максу казалось, он живёт в Шекспире, только действие ещё не началось. Второе воспоминание — бабушкина собака, белая, кудрявая болонка по кличке Герда, настоящее чудо с розовым бантом, пахнущая чудесно жасмином и шоколадом — от бабушки. Макс помнил, как они бегали по газону: лето, всё вокруг в цветах, садовник так старался, посадил цветы в форме герба Дюранов, а они с Гердой разрушили всю красоту. Потом Макс — правда, сначала получив от бабушки подзатыльник, а рука у неё была тяжёлая, в перчатке и кольцах, — извинился перед садовником, помог высадить заново все цветы, но они не взошли уже… Третье — балдахин над кроватью. У Макса не было отца и матери, он сразу спал один; бабушка читала на ночь молитву с ним и немножко сказки, а потом гасила свет и уходила; и Макс оставался один в огромной кровати — огромной, как поле битвы, как поле, полное васильков, среди сотни подушек, атласных одеял, в роскошной французской пижаме, лежал и смотрел в балдахин: тяжёлый красный бархат, золотые кисти, мерцавшие, как чьи-то глаза, в темноте; и сочинял: стихи, истории, сам для себя, чтобы не бояться темноты, огромной жизни за стенами замка, — прекрасные, как звон колокольчиков; маленький наследник Тутти, ребёнок королевских кровей. «Ты — Дюран де Моранжа, — отвечала бабушка на все его попытки капризничать, — а не какой-то пролетарский пащенок; веди себя соответственно». Макс вёл: боялся плакать, терпел молча боль, ел аккуратно, рано научился ходить, рисовать и читать. И вдруг шок — бабушка отдала его в школу в городке. Сказала: «собирайся»; а Макс рисовал одну из своих фантазий — человечка с ножницами вместо рук; но всё оставил, оделся — голубая рубашка, синий комбинезончик с красной бархатной машинкой на нагрудном кармашке, крошечные синие кроссовки; бабушка была вся в белом, в перчатках, в шляпе кружевной, жемчужное ожерелье в пять рядов; они сели в бабушкин коллекционный кадиллак, ажурные чёрные ворота с гербом Дюранов скрипнули, отворились — и они спустились с горы. «Бабушка, а мы куда?» — до этого Макс был в городке только раз — в супермаркете с кухаркой; он не бегал там, как все дети, в поисках сладкого и яркого, а жался к юбке: мир напугал его своими размерами, а ведь это был всего лишь супермаркет… «В школу, Макс, тебе пора в школу осенью». Макс знал, что такое школа, но так же, как про любовь, — из книг.
— Возьмёте моего внука в свою школу, Лиза? — бабушка вошла в кабинет директора школы, ведя Макса перед собой, как щит; школа была маленькая, секретаря не имелось, можно просто спросить у вахтёра: «директор у себя?» — и постучаться. Директор читала утреннюю газету, опустила её, изумилась.
— Он же кроха совсем, сколько ему?
— Шесть будет в феврале.
— Сейчас детей отдают в семь, а то и в восемь.
— Это от лени. Ленивы родители, и дети их вырастают ленивыми. А Максу нечего дома сидеть. Он умеет читать и писать, считает до ста. Что с ним дальше делать — я не знаю.
Директор поманила Макса, Макс посмотрел на бабушку, та кивнула: «можно», и Макс подошёл. Директор школы ему понравилась. И школа понравилась. Они были простыми и светлыми, как время после обеда. Директор дала ему страницу из газеты: «прочитай-ка»; Макс взял и начал читать, как учила его бабушка, — с запятыми; он даже понял, про что был текст: немецкий канцлер приехал в гости к президенту, президент показал канцлеру свою коллекцию новогодних открыток. «Хорошо, очень хорошо», — ещё раз изумилась директор, подняла очки на лоб. «А вы уверены, что Максу Дюрану будет хорошо в нашей школе?» и это был вопрос с подвохом. «Почему Макса Дюрана отдают в простую школу?» — вот как он выглядел бы слева направо. Бабушка поняла, улыбнулась незнакомо, недоступно, как кинозвезда за стеклом лимузина; сказала, что всё продумала и решила: мол, не могут же Дюраны де Моранжа всю жизнь восседать на вершине горы. Ответ тоже был двойной, загадка-метафора: дождь — это парень с длинными ногами; с двойным дном, как старинная шкатулка, тайные письма, измена королю, измена мужу. «Он не совсем Дюран де Моранжа, так что ему можно и даже нужно», — вот что было на дне; портрет с синими глазами, который не попадёт в галерею, а только в медальон…
Первого сентября Макс и вправду оказался самым маленьким, самым младшим. С собой он взял в карман маленький стеклянный шарик, одну из множества игрушек — как амулет: «защити, спаси, сохрани»; в руках держал букет роскошных розовых роз — для учительницы. «Статуэтка дрезденского фарфора», — сказала одна учительница другой; Макс был совершенно нереальным: персонаж из Голливуда, маленький лорд, экранизация, палимпсест, костюмчик чёрного бархата, белая рубашка с серебристым воротником и бабочка. «Максимилиан Дюран де Моранжа»; «здесь», — ответил Макс, поднял руку даже; в классе захихикали. «Максимилиан… не имя, а целая миля». Учительница подумала: бедный мальчик, тяжело ему придётся; что за женщина эта Мария Евгения Дюран де Моранжа, без сердца, что ли, как можно отдавать его в обычную школу? Он здесь будет одинок, как на острове; конечно, он найдёт себе занятие, нырять за жемчугом, и станет самым богатым человеком на земле; только жемчуг стоит не дороже песка, если у тебя нет друга… В столовой Макс в ужасе смотрел на манную кашу, расползшуюся по тарелке бесформенным пятном, как обычно обозначают на картах захваченные врагами территории; потом перекрестился слева направо и пробормотал короткую, как лесенка на крыльцо, молитву: «Благослови. Господи, нас и дары Твои, от которых вкушать будем через Христа, Господа нашего, аминь»; абсолютно бессмысленную, как мечты на ночь: вот, стану знаменитым писателем, полюбит меня кинозвезда; хотя кашу есть не собирался; «ты что, в Бога веришь?» — спросил мальчик рядом; он был большим, толстым, непобедимым и пользовался этим, у кого-то уже отобрал мелочь, его начали бояться; родители к тому же ужасно его одели — на вырост, в бесформенное; зато у него очень красивые карие глаза, как у овчарок, яркие, словно с отражением костра. «Не знаю», — честно ответил Макс; пока он больше верил в привидений, в сказки Гофмана, в ясновидение; «мои родители не верят в Бога, особенно отец, когда напьётся», — сказал мальчик. «Оу…» — Макс не знал, что ответить, чем помочь, — ему показалось, что мальчик попросил о помощи. «Никто не верит в Бога», — сказал другой мальчик; Макс посмотрел на него — и мальчик поразил его своей красотой, словно кинул чем-то тяжёлым, острым, копьём, и попал, сшиб с коня, средневековый турнир: чёрные волосы, белая кожа, розовые губы, синие глаза; одет он был странно — в чёрный балахон с капюшоном и с бахромой, рваные джинсы в пятнах масляной краски; «мне отец сказал, что Бог есть, но никто в Него не верит: сложно; ведь есть телевизор, есть пип-шоу, есть журналы, есть плакаты и фильмы, а Бога не видно, поэтому верить в Него сложно». Макс ничего не смог ответить, ведь у него не было отца. Кашу он не съел. О том, что он затеял богословский спор в столовой, директору было доложено одной внимательной учительницей. «Недремлющее око, Большой брат», — пробормотал Макс, когда его привели к директору.
— Макс… я знаю, что вы католики с бабушкой…
