Он стал жить один. Просыпался раньше, умывался холодной водой, шёл в часовню, читал там быстро Розарий; зимой в часовне было нестерпимо холодно, Макс надевал свитер и куртку и всё равно еле шевелил пальцами; потом шёл на кухню, разжигал огонь в печке, грелся, готовил что-нибудь: омлет с помидорами и луком, кровяную колбасу, греческий салат; завтракал сам, ставил поднос под дверь бабушке, бежал в свою комнату, одевался, закрывал дверь замка, открывал ворота замка, выводил велосипед, закрывал ворота, садился на велосипед и съезжал с горы; знал, что бабушка проснулась и смотрит ему вслед из окна, слегка отодвинув занавеску; в школе он почти ни с кем не общался, сидел за партой один, шёл сквозь толпу в пустоте, вакууме, словно по красной дорожке, усыпанной розами, — люди бессознательно расступались, освобождая ему дорогу, место, хотя «де Моранжа» его никто не называл, звали просто: «Макс Дюран»; Макса это имя смешило — звучало коротко и решительно, как имя настоящего санкюлота или парня из армии Наполеона, полной противоположности де Моранжа. Учился он не хорошо и не плохо, хотя был гением, вундеркиндом; играл в замке сам с собой в шахматы, читал партитуры Баха и Канта в оригинале, нарочно делал в примерах ошибки и нарочно не поднимал руку, чтобы не выделяться ещё и в учебе, а то возненавидят, убьют, на вилы поднимут, пусть лучше вообще не помнят, что он есть и кто он. Одного имени де Моранжа хватало, чтобы стать отверженным; наверное, так же странно быть сыном известного преступника — серийного убийцы или грабителя банков, размышлял Макс. После уроков он на велосипеде же ездил за покупками; в магазине он повторял: «Я никто, я дерево» — и сливался, соединялся с окружающими, серыми, усталыми, семья, работа, будто и у него то же самое, а не замок; серые глаза, серые волосы, одежда самая простая. Одежду Максу и бабушке присылали по каталогам из Европы: на самом деле она была дорогая, дороже всего магазина, в котором стоял в очереди Макс, но бабушка так и не влюбила его в яркое; в парчу, в шёлк, в атлас, в бархат, в расшитое и вышитое, в кружева — что любила сама; Макс носил светлые рубашки поверх слегка потёртых джинсов, футболки с номером Бэкхема, свитера блёклые, тёплые, тонкие, с длинными рукавами, которые то подворачивал до локтя, то натягивал до кончиков пальцев; стоял в очереди, слушал разговоры, мысли, смотрел на людей, отводя глаза сразу же, как только пытались посмотреть и послушать его; и знал, что может быть другим, ослепительным, как солнце: стоит ему захотеть — и развернутся крылья, а магазин пронзит радуга… Потом Макс рулил домой, на гору; и готовил обед; готовить ему нравилось, он всегда что-нибудь придумывал: клубничный суп, гренки с кинзой, салат из рыбы, моцареллы и авокадо, жареное мясо с мангово-ежевичным соусом. Оформлял все как полагается: салфетки, вилки, стекло и серебро; относил поднос наверх бабушке; она и вправду не выходила из своей комнаты, и даже священник, отец Алехандро, её не разубедил, приезжал к ней два раза в неделю, исповедовать и причастить; после причастия оставался попить чаю; Макс тогда готовил ещё бутерброды — в форме кораблей или цветов; пёк кексы — много-много изюма и сверху шоколад; потом шёл вниз, обедал сам, потом опять поднимался, забирал поднос, мыл посуду, пел, потом шел по замку или в сад — убрать пыль, подстричь газон, пропылесосить кресла, проветрить, а то уже сто лет в этой комнате никто не бывал; Максу нравилось бродить по замку: он открывал новые острова и континенты, бильярдные и гостиные, будуары и столовые; замок был бесконечен, как фантазия, у него имелись свои секреты: тайные комнаты, неожиданные лестницы, лабиринты, зеркала-обманки, портреты с глазками, подземный ход — Макс нашёл его в кухонном очаге и вышел в сад, на калитку, скрытую за розовыми кустами. Но больше всего Макс любил библиотеку и портретную галерею — о каждом портрете он находил книгу и писал что-нибудь в дневник. Потом он перестал ходить по замку — сам не знал почему — устал; и перестал открывать и прибираться; зажил в трёх комнатах: в спальне, кухне и библиотеке; стал тосковать, мечтать о вдохновении и опять разговаривать с Богом — по-настоящему, жалуясь, что его не слышат и не хотят помочь.
Бабушка всё знала о Максе. После обеда, если был солнечный день и весна или осень, он катался на велосипеде в саду, и читал при этом книгу, положив её на руль, и крутил на велосипеде восьмёрки; выглядело это фантастически; иногда он отвлекался и говорил сам с собой, с автором, спорил, рассуждал, размахивал руками, но велосипед не падал — и он тоже — никогда. Макс был гениален; она уже поняла, кого вырастила — второго Жана-Кристофа, хотя сам Макс мечтал быть похожим на Рене. Бабушка же слушала какую-нибудь старую пластинку, Эдит Пиаф, Энрико Карузо, и смотрела на него сверху, открывала окно; Макс слышал музыку, стук рамы и поднимал глаза от книги, солнце сияло на его волосах, он был как ангел, как святой Себастьян — прекрасен; из-за солнца он её не видел, но знал, что она там, смотрит на него и любит его, махал ей рукой, улыбался; она улыбалась в ответ. Они дружили с Максом, понимали друг друга без слов; он не рассердился на неё из-за уединения, не обиделся, как это сделали все остальные: подруги, бесконечные филантропические советы; бабушка до уединения — она называла его Уединением с большой буквы, как Уолден, — занималась широко благотворительностью; даже священник — этот смешной и старый священник, отец Алехандро, смуглый, худой, маленький, словно только-только из джунглей, где страдал и постился и боролся с демонами, у него внешность настоящего ацтека, жреца, скорее, а не священника из глубинки, — и тот обиделся, будто она должна ему, будто у них связь. Она засмеялась: может быть, она доверилась ему, а это то же самое для мужчины, что и постель. Они не различают, не чувствуют: сумерек от позднего вечера, всех оттенков фиолетового; запахов; Евгений был точно такой же: невнимательный и страстный; любил свои занятия: охоту, церковь, читать за едой; похожий на отца и деда; она даже не могла сказать, любила ли его, просто он всегда был рядом, с ним было спокойно, точно смотреть на воду; а потом она встретила мужчину — настоящего, сильного, умного, поняла разницу, «вот в кого стоит влюбляться», — подумала с сожалением, потому что ничего не поделаешь уже, потому что уже не влюбишься, потому что этот мужчина был для неё слишком молод и красив и уже сделал ребёнка её дочери…
Марианна… От неё было письмо. Она писала — причём в очередной раз, — что мать разрушила её жизнь, разрушила её жизнь и жизнь Макса, её брата, нежного и утончённого, как старые чёрно-белые европейские порнофильмы; а теперь разрушает жизнь этого Макса… Евгения сама не поняла, почему это письмо так расстроило её, как скрипку, — теперь ни одной верной ноты; ей захотелось позвонить Марианне, закричать в трубку: «Я разрушаю? А где ты была всё это время? Тебя нет в твоей жизни? И Макс тоже за свою жизнь не отвечал? Безответственная маленькая шалава, тебя нет, есть только твои письма, ядовитые, как перстень Борджиа…» Но потом передумала: Марианна того не стоит; она никогда ничего не стоила, ни гроша, ни слезинки, она была только красивой — кукла, мечтательница; сусальное золото; не то что её сын Макс и её парень, настоящие Дюран де Моранжа, хотя не они… Он тоже писал иногда Евгении — настоящие письма, Евгения радовалась им, как от возлюбленного, смеялась над собой: просто Абеляр и Элоиза; но всё равно радовалась; он спрашивал о Максе, как у того дела, и Евгения отвечала — скуповато, но по делу: весит столько-то, переболел корью — это когда Макс был совсем маленьким; потом писала об оценках, о том, что он умеет прекрасно готовить, много читает и пишет и катается на велосипеде, читая при этом и выписывая восьмёрки, и не падает; Евгения знала, что Артуру это понравится… Звонить Марианне она не стала, но поняла, что устала — и вправду быть ответственной, и заперлась в своей комнате — вернее, в трёх: в спальне, будуаре, ванной; ела что готовил Макс, носила пеньюары, один другого роскошнее и откровеннее, и вечерние платья из последних европейских коллекций, Вествуд, Маккуин, и, знала, что выглядит великолепно; и читала журналы, играла сама с собой в карты, слушала пластинки, вышивала, вязала, спала и разговаривала все время с Богом, объясняла Ему свои мотивы. И была абсолютно счастлива. Только за Макса переживала — что он одинок, «надо бы ему друга, — просила она Бога, — а то он с ума сойдёт. Артур мне этого не простит. Марианне-то всё равно, она сама с ума сошла…»
