«Знакомьтесь, — сказал Август Михайлович, — это Хьюго, Хьюго Хорнби, он будет учиться с этой четверти у нас в гимназии, в нашем классе; родители Хьюго переехали в наш город совсем недавно…» — и что-то там ещё типа: «давайте будем дружелюбны и примем Хьюго в наш дружный коллектив…» Хотя коллектив совсем не дружный: в классе никто не ссорится, но никто и не дружит — каждый живёт в своём мире, среди своих знакомых, друзей, музыки, кино. Единственное, что общее, — родители у всех небедные: гимназия частная, дорогая, ковры в коридорах, кресла, туалет в зеркалах, никто не бьёт никого, никто не курит, не матерится и не употребляет наркотики по углам. И у учителей есть время объяснить тебе задачу ещё раз и ещё раз, и ещё поговорить за жизнь. Магдалена смотрела на новенького во все глаза, он стоял у её парты, первой в первом ряду, она даже слышала его дыхание, лёгкое, как у Бунина; высокий, худой, стройный, нос длинный, тонкий, и чёлка, волосы не тёмные, не светлые, не длинные, не короткие — самое то; породистый, английский, настоящий Бретт Андерсон; и одет очень здорово — в разноцветный свитер облегающий и узкие дорогие джинсы, неновые, колени чуть растянулись, и свисают подтяжки — ярко-красные, из Topman. А глаза — ещё чуть-чуть — и совсем синие. Магдалена вздохнула еле слышно. Он стоял рядом, почти касаясь её пенала — полным-полно карандашей, ручек, линеек; она любила канцелярию; и целой стопки блокнотов: этот для расписания и дел, этот для впечатлении, а этот для рецептов-озарений, — но даже не смотрел на неё сверху вниз, он вообще не посмотрел на класс, будто сидел внутри себя и занимался чем-то требующим внимания: колдовал или вязал. «Где ты будешь сидеть?» — спросил Август Михайлович, их классный руководитель; он преподаёт физику и астрономию, ведёт физический клуб «Яблоко», они решают задачи повышенной сложности на спор, ставят опыты прикольные; но Магдалена не очень увлекается физикой, вернее, совсем не увлекается, решает, скрипя зубами, из Лукашика, и не более, не выше; у неё под партой, на коленях, всегда либо Толкин, либо Нарния, либо Роулинг, либо Страуд, либо Сюзанна Кларк. Новенький прошёл к последней парте, самой последней на последнем ряду, в углу, сел и словно дверь за собой закрыл, исчез, — Магдалена оглянулась: их парты ровно на диагонали, и, когда все нагнутся над тетрадями, решая контрольную, она сможет посмотреть и увидеть Хьюго. У него руки все в порезах, длинные пальцы, тонкие запястья — все в бинтах, в пластырях, будто он карандаши вечно точит неосторожно или мазохист в депрессии, «но в остальном, — скажет она маме за обедом, — ох, мама, как же он хорош», а мама начнёт совершенно замечательно улыбаться, вытирая посуду, хоть она и достаёт её из посудомоечной машины совершенно сухой, но мама по привычке, они не всегда были богатыми…
«Ну, как тебе новая школа?» — спросит Хьюго мама; они на кухне; когда папы нет дома, они обедают на кухне, а не в столовой; новый дом, он просто супер — не такой огромный, как прошлый; тот был как одна большая парадная зала, старый, дворянский, в позолоте, лепнине, зеркалах, фресках, портьерах; этот лучше; внешне похож на швейцарское шале: красная черепица, балки, ставни, в стиле города-городка, стоящего посреди огромных таинственных лесов; внутри дома всего восемь комнат: гостиная, столовая, папин кабинет, спальня для гостей, их спальня, спальня Хьюго и две комнаты без мебели — «можно родить мне братика, — сказал Хьюго, — или даже двух»; комнаты были маленькими, солнечными, точь-в-точь детские; мама покраснела, папа засмеялся. Они переезжали почти каждый год; «дела, — говорил папа, — здесь их делать удобнее»; они с друзьями придумали давно уже бизнес: покупали, перестраивали компании и продавали их дороже, чем купили, не просто дороже — втридорога; друзей было пятеро — папа и четверо; иногда четверо приезжали в гости к папе, пили хорошее вино, курили сигары, разговаривали, мама смеялась серебристым смехом, пела иногда — до папы она была оперной певицей, на венских люстрах от её голоса, сильного, чистого, как огонь, дрожали хрустальные слёзы. Хьюго обожал эти вечера: он сидел тихо в кресле и рисовал, никто его не трогал, — в начале вечера гости скажут: «о, как сильно вырос, о, как похож на мать, только глаза отцовские», и всё; «нормально», — ответил он маме; «правда?» — задаст мама вопрос; «мам, ну что может быть не-правдой в дорогих школах?» Очередная дорогая школа. Хотя школа понравилась: он сидел на задней парте, за спинами всех, а это здорово — можно рисовать сколько хочешь, а все подумают: ты ботан, записываешь каждое слово учителя, и не вспомнят больше о тебе; «а ещё, — Хьюго запнулся, — там за одной из первых парт сидит очень красивая девочка». У неё, как у него, куча карандашей, ручек и блокнотов. И пока он стоял рядом с её партой, он почувствовал запах — чудесный запах шоколада, корицы, мяты, карамели, зефира; словно попал в королевство Щелкунчика. Запах накрыл его, как купол: пока ты рядом, никто тебя не тронет. И ещё у неё книга на коленях — она тайком читает на уроках. Разве не клёво? «А какого цвета у неё глаза, волосы? — спросила мама. — Как её зовут?» «не знаю, — ответил Хьюго, — узнаю завтра»; и мама опять смеялась серебристо, и они обедали на кухне, за круглым столом, заказали еду в местном ресторане — было вкусно, по-настоящему, плотно, густо, со всякими травами, будто готовили приговаривая заклинания, и чудесный дом — с камином, с деревянными балками, скрипящей лестницей, — это сразу примирило с переездом, переменами, с очередным отъездом отца.
Новичка прощупали и учителя, и одноклассники: что любит, в чём силён, чего хочет; оказалось, ни в чём не силён особенно, учится ровно, на четвёрки; отвечает без интереса, не горит, не сражается, как некоторые — на литературе или на физике; ответит по учебнику, не ошибётся, но и не прибавит; и ничего особенно не хочет — лишь бы оставили в покое: он всё время что-то писал или рисовал, склонившись над партой, закрывшись локтем. И его оставили в покое; «ну и подумаешь, он даже не особенно симпатичный», — решили девчонки на перемене в девчачьем туалете; Магдалена тоже присутствовала на совете, послушала, не сказала ничего за и против. Оглянулась на него на самостоятельной по истории — ох, как же он хорош; и тут Хьюго поднял глаза, посмотрел на нее, они увидели друг друга — до самой-самой глубины зрачков, словно вдруг не стало никого кругом, а они очутились на вершине башни, ветер, и держатся за руки; они поняли, что нравятся друг другу, и припали к листочкам с вариантами, красные, багровые просто, а никто ничего и не заметил, и слава богу. «Мам, у неё зелёные глаза, чудесные, светлые, как самая первая листва, почти салатовые» «а волосы, а имя?» «тёмные, тёмно-русые, коричневые; да, она похожа на тонкое молодое лиственное деревце, на Алису Кира Булычёва; а зовут её Магдалена Кинселла» «Кинселла? это владельцы ресторана, в котором мы еду заказывали, и кондитерской, ещё есть кафе для подростков, где подают шикарное разноцветное разновкусное мороженое и шоколад горячий», — мама уже обошла город-городок, познакомилась с местными. Поэтому от неё так здорово пахнет — подумал Хьюго; это не колдовство, просто её родители кондитеры. Наверное, она каждое утро пьёт на завтрак настоящий горячий шоколад, не какао какое-нибудь растворимое из коробки жёлтой; и оттого губы у неё, наверное, сладкие-сладкие; и испугался: вдруг за мыслями кто-нибудь подглядывает, покрылся испариной; «жарко?» — спросила мама; они сидели у камина — папа перед отъездом купил у лесника дров, научил Хьюго пользоваться; камин был современный, со специальной стеклянной дверцей, с режимами — сильнее, слабее, просто как микроволновка. Они сидели в креслах-качалках, которые папа с мамой сразу приобрели в первый год совместной жизни, — из светлого дерева, с зелёными подушками под голову и пледами на ноги; мама пила чай, читала партитуры новой оперы — она не пела на сцене после родов, но всегда следила за развитием событий; а Хьюго рисовал — и в такт его штрихам покачивалось кресло; резкие, грубые, самые основные штрихи — вот нос, вот губы, изогнутые в сардонической ухмылке, руки, из которых торчат лезвия или идёт огонь, — скрип-скрип — раскачивалось тихонечко кресло…
