Учитель всё-таки не выдержал: надел в один вечер серый старый плащ, в котором только в саду в позднюю осень работать, взял маленький пистолет. «Ты куда, — спросила жена, — ты что?» «пойду в их кварталы, — ответил он, — я не могу, я должен узнать, кто они, эти парни, мне кажется, это загадка сфинкса: не разгадаешь — умрёшь»; «а вдруг наоборот, — сказала жена, — не разгадаешь — не умрёшь» «не знаю, кто они, но я их пойму»; «а если они тебя ранят или даже убьют? послушай, они ничего тебе лично не сделали, оставь их в покое; вдруг это страшнее, чем ты думаешь, или вдруг совсем ерунда — просто парни со странностями» «я не думаю, я мучаюсь, — ответил он, — я просто чувствую, что они — беда, буря в бутылке, джинн: открой — и мир разрушен до основания…» «так не открывай, о господи», — простонала она; но он всё равно вызвал такси и сел в него. В машине играл французский рэп; «послушайте, — сказал таксист, молодой чёрный парень с серьгой в левом ухе; учитель вздрогнул: это был маленький серебряный череп с костями, — я оттуда родом, видите череп? но я вас туда не повезу, я там денег должен, мне машину разобьют; рядом высажу, в порту, пойдёт? там пешком пилить пять кварталов, ну да вы не старый человек» — и тронул. Высадил у старых пакгаузов и уехал, а учитель медленно пошёл вдоль — мир здесь оказался совсем другим. Звёздное небо заволокло чёрным, рваным, пошёл сверкающий в неоне дождь. Стены пакгаузов были расписаны: красные, чёрные, золотые надписи — словно на японском, столь же живописны и нечитабельны; и огромный ворон — в полёте, и черепа с костями. И «Яго» — столь же огромное, чёрное, красное, золотое, как ворон, — на латыни; учителя это поразило, как внезапная боль в колене; он прикоснулся к имени своего ученика: «я так и знал: здесь кроется что-то сакральное». А потом он завернул за угол — и закричал — но крика его никто не услышал: в чёрное, пылающее грозой небо уходили небоскрёбы, которых он никогда не видел, — он вырос и жил в маленьких городах; а это был действительно другой мир, где грохотала музыка, тяжёлая и с красивым голосом, горели костры, высокие, ровные, томно дождь был для них горючим; «Кладбище разбитых сердец», — прочел он вывеску; в витрине танцевали голые девушки: черноволосая в чёрном латексе, рыжеволосая в красном бархате и златоволосая в золотой парче; учитель толкнул дверь, вошёл — то же самое творилось внутри: блеск, неон и разврат; сел к стойке; бармен — молодой, глаза накрашены, лицо белое, весь в чёрном: «чего тебе?» «чаю», — ответил учитель; тот пожал плечами: «с лимоном, без?» «с лимоном и два кусочка сахару». Подвинул ему белую чашку на белом блюдце. «Где я? — спросил он у бармена. — Нет, не в баре, я имею в виду… место». Бармен понял — улыбнулся, сверкнул глазами, и учитель увидел, какой этот мальчик красивый и страшный притом — как инкуб. «Добро пожаловать в Медаззалэнд, — сказал бармен, — мир пятерых» «а кто эти пятеро?» «никто», — ответил бармен.
И учитель просидел в баре всю ночь — смотрел, как разбивались сердца: мужчины влюблялись в чёрно-, рыже- и златоволосых женщин, похожих на орхидеи, оперные арии и новогодние гирлянды; в своей жизни учитель видел таких только в кино — в «Секретах Лос-Анджелеса», «Авиаторе», «Мулен Руже»; слушал группу на сцене они играли тяжело и мелодично, будто оперу о Фаусте на латыни; вокалист, худой, юный, длинноволосый, отрешённо висел на микрофоне, словно пребывал ещё в каких-то мирах, шёл по длинным лестницам без перил, с масляной лампой в руках… Учитель всё ждал утра, но утро всё не наступало, и учитель понял, что здесь всегда ночь: ночью кому-то удобнее оставаться в маске, а кому-то собой — для таких Медаззалэнд; и устав совсем, костями, кожей, как после долгой непривычной физической работы — таскания вещей при переезде, например, — пошёл домой, обратно по пылающим улицам; смотрел на часы и на небо: на часах было пять утра, а в небе только полночь — оранжевая, беззвёздная, как в мегагородах; «что во мне такого, — думал учитель, — что позволило мне попасть, проникнуть в город грехов, в город ворона, в Медаззалэнд?» Дошел до пакгаузов, где его высадил таксист — таксисты, они такие, они как Харон, как Вергилий, вечно таскают по уровням, — и увидел линию, которая разделяла нормальный мир — обычный, с голубеющим, розовеющим небом, с деревьями, со спящими ещё домами — и мир небоскребов, вампиров и полуночи; учитель разогнался и перескочил её, испугался, что земля вот-вот лопнет в этом месте и побежит огромной трещиной; это было невероятно, страшно, сверхъестественно, как смотреть на большой пожар — Парижа или Рима. Он открыл бесшумно, как грабитель-домушник, дверь — жена сидела в кресле-качалке, закутавшись в плед, и спала; он сел на пол, смотреть в её лицо — юное-юное, свежее, нежное, будто новое шёлковое платье, вспоминать, как познакомились, как встречались, какие были общие мечты: книжный шкаф из IKEA, маленькая квартира в кредит, двое детей, мальчик и девочка, можно девочка и мальчик, путешествие в Африку; потом ушёл на кухню, позвонил оттуда в школу, отменил два занятия, простыл типа, неудивительно, весна; представил, как народ молодой заликует, что сегодня чего-то нет; приготовил кофе, омлет, бутерброды с сыром, разбудил жену поцелуем, прожил дивный день. Они смотрели телевизор — «Париж, я люблю тебя», «Неспящие в Сиэтле», гуляли — сначала в парке, потом он повёл её к пакгаузам — к линии: увидит она или нет; «ты видишь?» — спросил; «что?» — сказала она. На её половине пошёл снег — бывают такие пасмурные дни, когда на улице тихо-тихо, и небо в серо-жемчужных тучах, и иногда на волосы слетит несколько ажурных снежинок, и опять тихо, и даже на перекрёстках, где всегда много машин, — безмолвно и пустынно, как в церкви в будни, — вот сегодня такой день; и на её половине пошёл снег — лёгкий, медленный, кружевной. А Медаззалэнд пылал, грохотал музыкой, отражался на её лице, в её глазах, но она его не видела; и учитель понял, что обречён; улыбнулся ей, взял под руку, и они вернулись домой.
«Проболел» он три дня; вышел на работу, затеял в одном классе сразу контрольную — срез знаний; народ завыл, выдирая листочки из других тетрадей, менее нужных, непроверяемых, — труда, теории физкультуры, географии; во втором устроил лабораторную — раздал измерители тока и прочих физических сил, но это оказалось даже весело; а третьим по расписанию стоял класс с Яго, Грегори, Дигори, Энди и Патриком. К доске решать задачу учитель вызвал Яго; впервые; когда имя Яго прозвучало, класс затих, а Яго, что-то рисовавший, поднял удивлённо на учителя свои синие, оскаруайльдовские, Мальчика-звёзды глаза, потом оглянулся на сотоварищей, они пожали плечами дружно, как зверушки какие из диснеевского мультика, встал и поплёлся к доске; есть у красивых длинноногих парней такая очаровательная походка: руки висят, спина сгорблена, «ах, какая тяжесть эта жизнь…» Задачу он решил с грехом пополам, гримасничая, раскрошив два новых мела; «да-а, Яго, — сказал учитель, — успехи по механике у вас не ахти, придётся оставить вас на дополнительные занятия, знаете, когда они проходят? в пятницу в семь вечера, буду ждать с нетерпением сердца»; класс захихикал, а Яго побледнел, точно замер. «Я никак не могу в пятницу в семь, — ответил, — извините, но никак»; «а что, — поднял бровь учитель, — у тебя какие-то другие важные дела? помощь в тимуровской команде или же… в Медаззалэнде?» Класс шуршал по своим делам и слова чудного не заметил, а Яго так посмотрел на учителя — господи, да что такого, мальчишка всего лишь, в свитере пёстром и подтяжках, — а комната словно наполнилась шорохом, тенью гигантской чёрных вороньих крыльев. «Ну что ж, — сказал Яго, — как бы вам об этом не пожалеть, учитель»; не по имени-отчеству, а просто «учитель» — вот как они его называли; это его тоже бесило.
