— Я тоже так думала, даже хотела прибить пару раз, а потом… ты ведь умер у меня на руках. Я никогда не видела смерть. Я поняла, что ты был, настоящий, не сон, не сумасшедший, и стала думать: как же такое бывает? как ты решился пройти сквозь миры к незнакомой девушке? и как ты там: вернулся? Ты ведь принц, ты должен вернуться, ты важен для людей, которых я не знаю; а вдруг ты умер совсем… Не знаю, что это — испуг или совесть, я поняла, что поступила нехорошо, грубо, мне теперь нужно знать, что с тобой всё в порядке, — такая дурацкая ответственность, исправить всё, не навязываться: вот, мол, я передумала; нет, я буду безумно рада, если ты полюбишь другую и станешь счастливым; я почувствую облегчение: вот, у Лукаша всё хорошо; я думала о тебе каждый день, и у меня всё сердце изболелось; а теперь ты выздоровеешь, я знаю, я чувствую, моему сердце легче; теперь я могу вернуться; а если не вернусь — ничего, проживу тихо на хуторе жизнь и буду знать: в ней всё было, в ней был ты…
Он молчал. В комнату кто-то тихо вошёл, вкатил стеклянный столик — на нём стоял сервиз: две чашки, сливочник, чайничек, маслёнка, сахарница — всё крошечное, белое, словно кукольное; она боялась смотреть на Лукаша, лицо её горело; свет в комнате изменился: от окна пошло белое сияние; колдовство — подумала Клавдия, подняла глаза на окно — за окном шёл снег. «Снег, — улыбнулась она, — значит, осень закончилась, наступила зима, значит, принц выздоровел…»
— Что же это, если не любовь? — тихо сказал он.
THE CHAUFFEUR
Шофёр Ван Гарретов приехал за Эдмундом уже в шесть вечера, хотя официально отпустить мальчика обещали в семь; но мальчик не вышел на крыльцо академии ни в семь, ни в восемь, ни в девять; шофёр понял: что-то не так, — и позвонил: «вы знаете, мальчика до сих пор нет, мне подождать?» «нет ещё? как же так… нет, не ждите, езжайте домой, сегодня же сочельник»; развернул лимузин и уехал с чистой совестью: в конце концов, действительно сочельник, ему тоже нужно домой, к маме, жене и дочке; вот и на сиденье рядом полно подарков — коробок, обтянутых розовым; в одной набор: наушники, шарф, варежки, сумочка — пушистое всё, ярко-нежно-розовое, дочке; в другой — вишни в шоколаде, целый килограмм, маме; она весёлая женщина, сказала, что это и есть её мечта — килограмм сладостей на Рождество, и ещё фильм с Харрисоном Фордом, «Ганновер-стрит»; в третьей коробке — чудесный кашемировый русский платок, для жены; она ему подарок уже сделала: была беременна — мальчик, они уже даже имя придумали — Эрик, принц из диснеевского мультфильма; когда Ван Гарреты разберутся, в чём дело, поедет их подопечный на Рождество или нет, то пусть такси вызывают или сами едут — на одной из своих пяти машин.
Эдмунд же был наказан: стоял в парадной зале академии, полной портретов генералов, маршалов, эха, лепнины, колонн; обычно в ней проходят балы и сборы, утренние и вечерние; стоял на одной ноге с шести вечера или около того — с перемены, на которой ударил парня двумя курсами старше, — и до одиннадцати; «будешь здесь стоять до отбоя», — сказал сержант роты, мужик незлой, но рассердившийся; ведь с Эдмундом и без того никто не дружил, его невозможно было любить, холодного, молчаливого, эльфа-подменыша из народной сказки, Кая, за которым не пришла Герда; в тот день во всех газетах напечатали новость: скончался дядя Эдмунда, Алекс Сеттерфилд; на фотографии невероятно красивое лицо — тонкое, изысканное, словно ирис, японская каллиграфия; «"…в сумасшедшем доме", — прочитал парень двумя курсами старше, — вот откуда корешки у Эдмунда, немочи бледной»; голос у парня был нарочито тихий, но Эдмунд услышал — хоть и стоял в другом конце коридора, — услышал, будто эти слова сами пришли к нему, будто их принесли ему в письме: конверт на подносе, рука дворецкого в белой перчатке. Эдмунд побежал по коридору, точно собрался прыгать с моста в реку Северн, самоубийца, пустая квартира, машина на автостоянке супермаркета; врезался в этого парня, сшиб с ног, как стол, полный посуды; загрохотало, зазвенело; «да как ты смеешь, — закричал, — гад, гнида, сволочь, мразь!» — и ударил в лицо — как-то так странно, не слева, не справа, а прямо, словно не лицо было впереди, а кусок стены, который нужно пробить, — а за ним поля, свобода; кровь брызнула совершенно, как в японском кино, — во все стороны; все взвизгнули, словно не военная академия, а институт благородных девиц. Эдмунда оттащили сначала в кабинет по соседству — военной истории, где он всё рассказал портрету Наполеона — самой красивой картине на свете — где он изображён на Аркольском мосту, с мечом и флагом, волосы развеваются, тучи клубятся; а потом уже в этот зал — стоять на одной ноге — его, единственного наследника Сеттерфилдов, одной из самых богатых фамилий в мире. Кроме дяди Алекса, у Эдмунда был ещё один дядя, дядя Артур, но он католический священник, военный хирург — и отказался от какой-либо собственности, поэтому всё: деньги, нефть и золото, картины, поместья и парки — доставалось Эдмунду; об этом тоже писали в газете; но Эдмунд не обрадовался; он был раздавлен — он обожал Алекса. Алекс был красив, Алекс рисовал удивительные картины, на которых цвели розы и шёл снег, — как настоящие, Алекс здорово рассказывал про книги, которые читал; по его дому бродили привидения, Алекс пил с ними вино и занимался любовью — все думали, он спятил, а на самом деле Алекс просто умел существовать сразу в нескольких измерениях; Эдмунд приходил к нему несколько раз в гости и всё понял: дядя Алекс — хранитель луча Тёмной Башни, в его доме сходятся миры; в одной зале, например, зеркала были всегда запотевшими — в огромной бальной зале: двенадцать хрустальных венских люстр весом в сто килограмм каждая, потолок в золоте и французских акварелях восемнадцатого века — и зеркала, от пола из нескольких сортов дерева до потолка, по трём стенам, — и вот они всегда были мокрыми, словно здесь танцевала куча народа, несколько сотен человек разом; пахло духами, потом, пудрой, раздавленными цветами; и они там и вправду танцевали — только в другом мире…
«Свободен», — прервал размышления Эдмунда сержант: он уже успокоился, уже выпил чуть-чуть до Рождества — за сочельник — и вспомнил об Эдмунде, заглянул в ледяную парадную; «иди домой, за тобой приезжала машина, но уже уехала; можешь вызвать такси за счёт академии», — будто он теперь не самый богатый мальчик в мире, а самый обычный; Эдмунд опустил занемевшую ногу — она стукнулась о паркет, неживая, потребовала пощады, но Эдмунд всё равно пошёл, сразу и быстро, не оглядываясь, будто убил в этой зале кого-то розовой вазой династии Мин по голове — кого ненавидел несколько лет, жил этой ненавистью, а теперь надо жить заново; «с Рождеством», — сказал ему в спину сержант, а Эдмунд шёл и шёл и не оглядывался, и сержант подумал: «не вернётся, что ли, больше? странный ребёнок; кто придумал отправить его учиться в военную академию? художника…» У самых дверей мальчик побежал, толкнул двери, и они распахнулись, точно в рассвет; побежал в одной форме, без пальто, без рюкзака; сразу на крыльцо, посмотрел на город: весь в огнях, никто не спит, Рождество; прошёл лестницу, аллею заснеженную; открыл калитку в огромных ажурных воротах — меч и ворон — герб академии; здесь учились его дед и отец; их любили, а Эдмунда нет; «любить Эдмунда — это особое умение», — шутила мама давным-давно, когда он был ещё совсем маленький; все люди любят огонь в камине — теоретически, но, чтобы действительно любить его, надо построить камин, найти хорошие дрова для него, купить спичек и газет, разжечь а это требует усилий; ещё надо любить снег — кружиться под ним, как в сказке; и ещё слышать старинный хрусталь: с трещинкой? нет? И ещё уметь ходить тихо — вот таким надо быть человеком, чтобы полюбить Эдмунда; Эдмунд — тёмно-красное терпкое вино с корицей и гвоздикой, вкус не для всех; родители его любили, и Алекс любил; и Гермиона полюбила; а больше его никто не любил…
