Холода он не чувствовал, у Сеттерфилдов горячая кровь, бежит по венам и приговаривает: «они должны быть как огонь», — это тоже из маминого фольклора. «Сеттерфилды — древний род, выходцы с самого севера: каменные замки высоко в горах, снег, лавины, сосны вековые — ни одному королю не подчинить себе Сеттерфилдов; но холод в этих замках тот ещё», — такие она рассказывала на ночь сказки; поэтому Эдмунд идёт без пальто и говорит себе, что всё в порядке, что городской холод ему — как укус комара. «Подарки, покупаем, покупаем, парень, не проходи мимо», — высокий негр в шапке Деда Мороза продаёт бусы — классные бусы — стеклянные, разноцветные, в сотню рядов некоторые, африканские колдунские; Эдмунд шарит по карманам — ему приглянулись чёрно-жёлтые, чёрный — атласный, блестящий, а жёлтый — тёмный, медовый, густой, горячий; но мелочи совсем чуть-чуть, ему бы ещё такси поймать, — и качает головой, просто смотрит и запоминает сочетания цветов, идёт дальше; центральная улица — сплошные кафе и рестораны — золотые окна со шторами винного цвета, девичьи силуэты в чёрных облегающих платьях: одна нога на другой, туфля на высоком каблуке раскачивается, рука изящная, с браслетом тонким, цепочка, узор из стразов — цветок или знак зодиака, — словно из картона чёрного бархатного вырезана; Гермиона такие режет в пять секунд, когда делает свои картинки, — из бумаги чёрной и золотой, кусочков ткани, засушенных листьев и раздавленных в сверкающее напыление ёлочных игрушек. Эдмунд смотрел на одно окно почти целый час: как девушка покачивает этой своей туфлей от Маноло, крутит локон на пальце, подносит к губам сигарету — лица и цвета волос девушки не было видно, только силуэт на занавеске — такой театр одной тени; потом побрёл дальше и опять замер: кафе закончились; перед Эдмундом вырос огромный игрушечный магазин. После смерти родителей, десять лет назад, он ни разу не был в семейном доме — не хотел, боялся, что будет плакать, плакать-плакать и умрёт от слёз, задохнётся, захлебнётся; в огромном, занимающем пол-улицы, из красного кирпича доме; не знающие ничего о Сеттерфилдах думали, что это музей, который закрыт на реставрацию; в этом доме была детская — его детская, Эдмунда, — и она была полна игрушек со всего мира; его родители коллекционировали игрушки, познакомились в Лондоне, на международной выставке антикварных и авторских кукол, миниатюр и медведей; и он любил игрушки — самые разные: простые и сложные, плюшевые и механизмы; никогда не ломал, не рвал, а рассаживал, раскладывал бесконечно по местам, разговаривал, играл, оглядывался — а мама и папа стоят на пороге детской и улыбаются в обнимку, как в фильме семейном, с хеппи-эндом, про собаку, или по книжке Бернетт — про маленького принца… Здесь были игрушки, за которые настоящие музеи отдали бы пару взрослых ценностей: куклы ручной работы — семнадцатого и восемнадцатого веков, с коллекциями одежды, которая никакой Барби не снилась, — таких кукол посылали знатным дамам, чтобы рассказать о моде; целые войска оловянных и деревянных солдатиков всех битв: при Карфагене, Пуатье, Бородино, Курской дуге; железная дорога с мостами, деревушками, лесами; настольные футбол и хоккей, дартс ручной работы. Когда умерли родители, Эдмунда будто Ледяная Дева поцеловала: он всё время мёрз, не играл, сидел, закутанный в плед, и смотрел в окно на дожди — родители погибли осенью; потом наступило Рождество, и ему подарили опять игрушки: все знали, что у Сеттерфилдов чудесный ребёнок — унаследовал страсть к игрушкам; но Эдмунд не тронул их, даже не открыл, так они и лежат где-то в том доме, в коробках и пакетах; и с тех же пор Эдмунд вдруг стал «читать» людей — как книги в книжном магазине, незнакомые, открыть, пробежать отрывок: понравится-не-понравится, купить-не-купить, — чего им хочется, кофе, любви, шоколада, чем они живут, деньгами, детьми, какого цвета диван в доме. А на прошлое Рождество Гермиона подарила ему огромного плюшевого медведя, серого, с клетчатыми шотландскими заплатками; он испугался, сейчас расплачется — и расплакался глубоко ночью, в ванной, и стал мучиться, что там, в неоткрытых коробках с игрушками…
Этот магазин был лучше его комнаты: трёхэтажный, с передвижными лестницами, как в Хогвартсе, — все обожают Гарри Поттера — и с копиями работ старых мастеров, на которых были изображены дети: Инфанта, дофин, сын Наполеона, мальчик в голубом, хромой мальчик; в центре магазина высилась исполинская ёлка — Эдмунд обошёл её несколько раз — настоящая, и даже не из нескольких деревьев составленная; вся в белых и золотых шарах; под ней лежала гора подарков в бело-золотых коробках и бумаге: «Для детей, больных раком, которые сейчас лежат в больнице номер… — прочитал Эдмунд. — Каждая вторая покупка, сделанная в нашем магазине, идёт на счёт…» — и пошёл дальше; в магазине было полно людей, несмотря на то что Рождество вот-вот наступит и надо бы уже на кухне нарезать последний салат или в телевизоре смотреть репортаж из такого вот магазина, работающего до последнего. «Хозяин этого магазина — не фея Бефана, — подумал Эдмунд, — а одинокий дивный стильный старик, типа Билла Найи, худой, стройный, первые места в чемпионате по ирландским танцам в юности, пиджак цвета сливочного мороженого, рубашка белая в тонкую голубую полоску, серый мягкий пуловер от «Томми Хельфигер», брюки от «Джон Ричмонд», цвета тмина, и очень мягкие замшевые светло-коричневые, почти бежевые, ботинки с красными шнурками»; улыбнулся, зашёл в отдел мягких игрушек, продолжил фантазировать: «когда-то у хозяина магазина была дочка, маленькая красивая девочка, из тех, что в школьном театре всегда играют Золушку и Гретель; тонкие светлые волосы — и не знаешь, не угадаешь: с годами станут великолепными, как романы Фицджеральда, или потемнеют, остригутся, эмансипе, женщины в послевоенные годы; девочка ушла в школу в обычный предзимний день: красное пальто, красные полуботинки, красный беретик, винтажный рюкзачок с Минни Маус, полный книг: математика, французский, история Древнего мира, «Матильда» Роальда Даля и альбом по рисованию — чёрт, альбом с рисунками остался в рюкзаке в академии»; Эдмунд сожалел о нём целых десять секунд; почти все листы — зарисовки первого снега: как он падает на крышу, деревья, двор академии, необыкновенный, не белый — а голубой, розовый, серебристый, золотой, зеленоватый — какой угодно, только не белый; а последние страницы — это Гермиона: её улыбка, глаза, ресницы, нос, волосы на лбу и плечах; Эдмунд нарисовал её сквозь призму: множество граней, смотришь — и ничего не видишь, только цвета радуги, а потом, когда уже отводишь взгляд, вдруг — боковым — а потом и прямо — видишь красивое девичье лицо; итак, девочка в красном пальто и берете, она ушла в школу — и не вернулась; никто её не нашёл: ни полиция, ни частные детективы, ни ясновидящие; все истории в мире про любовь — и нет ни одной про исчезновение… Эдмунд смотрел на корзину, полную крошечных игрушек: лягушек, змеек, рыбок, мышей, котят, собак — всех мыслимых расцветок, будто осенние листья, сметённые в парке в одну кучу; и вдруг кто-то сказал ему в затылок, в фуражку:
— Как ты догадался?
— О чём? — он обернулся и увидел старика — один в один как придуманный хозяин магазина, только гораздо красивее Найи — и пуловер бледно-голубой с серым, а не просто серый.
— О том, что она ушла в школу и не вернулась? — Кто?
— Моя дочка.
— Я просто… просто придумал это, сэр. Я часто думаю об исчезнувших людях, куда они исчезают — зачем, и встречаются ли где-то, в уговоренном месте, в каком-нибудь кафе с красными шторами — или же на холодном белом пляже, передают какие-то вещи… простите, сэр, а вы читаете мысли?
