— Они погибли, твои родители? — спросил шофёр, включил тихонечко радио — пела Дайдо; песенка из фильма «Реальная любовь»: один из героев признался в любви девушке, которая недавно вышла замуж за его лучшего друга.
— Да, они поехали отдыхать на острова, у них там был красивый лёгкий домик, «из соломы и шёлка», — шутила мама, а я заболел ангиной и остался на попечение дяди Алекса; а дом вместе с ними снёс ураган… — Эдмунд вздохнул и глотнул ещё глинтвейна.
— Страшная история; сколько тебе было?
— Десять.
— А у дяди Алекса нельзя было остаться? Или он красивый, но зануда?
— Дядя Алекс — классный. Откуда вы знаете, что он красивый? — Эдмунд осёкся.
— Из сегодняшних, уфф, то есть уже вчерашних, газет.
— Так вы думаете, я из этих Сеттерфилдов? Украдёте меня сейчас, потребуете у Ван Гарретов выкуп?
Шофёр улыбнулся в зеркало опять — словно взмахнули белым батистовым платком, пробуя новые духи, для девушек, которые впервые выходят в свет, — невинное, нежное, светлое, тёплое и соблазнительное, как подтаявшее мороженое с соком и шоколадной крошкой.
— Нет, даже в голову не приходило. Мне с моей работой хватает на книги, кино и хорошие ботинки; и ещё сейчас хватит на горячий шоколад; остальное — лишь пыль…
— А что у вас за работа, если вы не таксист? — но шофёр не ответил, развернулся и встал между двумя машинами, «порше» роскошным и битым жигулёнком, аккуратно так, будто разбил яйцо на сковородку. «Сиди, я принесу», — вышел грациозно, точно женщина в вечернем платье — на красную дорожку; кафе располагалось в подвале, над лесенкой вниз горела вывеска — красная мельница; вернулся через минуту, держа в руках два высоких широких картонных стакана с крышечками, — а на стаканах рисунок: красная мельница, и в стиле Тулуз-Лотрека буквы: «Красная Мельня»; Эдмунд думал, там что-то вроде какао — обычно это называют «горячим шоколадом на вынос»; но там было нечто опять раскалённое, и густое, тягучее, безумно сладкое, ароматное; «как здорово», — сказал Эдмунд и почувствовал, как защипало глаза, защекотало в горле и что почти счастлив — так растроган.
— Рождество всё лучше и лучше? — шофёр сел на своё место, подмигнул в зеркало. — Термос у тебя?
— Да, там ещё осталось, — Эдмунд передал, осторожничая с шоколадом, — вот это стаканы, не пожадничали.
— Хорошо. Всем моим пассажирам нужна поддержка.
— Вы — Санта-Клаус, спасаете людей от холода, одиночества и тоски? — Эдмунд хотел сказать «спасибо», но шофёр почему-то помрачнел — сделал радио погромче, играли Franz Ferdinand, что-то про очень красивую девушку, тронулся — стакан его стоял на панели и чуть не свалился ему на колени.
— Нет, я просто шофёр, — и они опять заскользили по улицам, и Эдмунд смотрел, как над крышами взрываются и расцветают фейерверки.
— Прошлое Рождество было хорошее, — прервал он молчание, — я вам, наверное, уже надоел? Хотите, высадите меня вот здесь прямо, я уже не замёрзну, допью шоколад, продержусь до утра.
— Утром тем более такси не будет, — ответил шофёр, лицо его смягчилось — странное, белое, как у мима, — я покатаю тебя часов до пяти-шести утра, а потом отвезу к этим… Ван Гарретам… просто мне нельзя сейчас уезжать далеко в самоволку: я жду человека, отвезу в ещё одно место, потом ещё одного человека забрать и отвезти в другое место — и так всю ночь. Понимаешь? Я не таксист — я развозчик, Харон такой… Так в чём прелесть прошлого Рождества?
— Я провёл его с Гермионой и её дедушкой.
— Гермиона — твоя девушка?
— Да; и они тоже католики, но ходят в другой приход, Святой Екатерины, в центре; и я поехал на ночную рождественскую мессу с ними, в Снятую Екатерину; и было так здорово: мы пихали друг друга в смешных местах, пели гимны с одной книжки; дома приготовили еды с яблоками: гуся, английский салаг, шарлотку, глинтвейн — её дедушка сварил — правда, из белого вина с яблоками «банан»…
— Альпийский глинтвейн.
— Да; а под ёлкой лежали подарки — куча-куча подарков, знаете, как в игрушечных магазинах, как в сказке «Щелкунчик», — мне так хотелось подарить ей весь мир: восемь книг Роальда Даля, первые альбомы брит-поповских групп, которые можно достать только по переписке, шарф и галстук цветов Гриффиндора, чёрное с золотом вечернее платье, оно ей безумно нравилось, такое, в древнеримском стиле, туника, с открытой спиной, туфли к нему золотистые, плоские, на ленточках под колено, и все гели для душа Miss Milkie; а она мне надарила тоже всего-всего: медведя плюшевого, шоколад, классные мелки цветные, восковые — я ведь рисую…
— А что рисуешь? Комиксы? Обложки дисков?
— Пейзажи, портреты; сижу иногда на улице, на автобусной остановке, рисую людей — они подходят, знакомятся, иногда бывают очень приятные, как хороший чай; в парках много рисую — акварелью; ношу с собой бутылку «Бон Аквы», чтобы кисточки полоскать…
— А показать у тебя нет ничего?
— Нет, я забыл рюкзак в академии, альбом в нём, и пальто забыл, и шарф.
— Ты хочешь быть художником?
— Не знаю; нет, наверное; я просто это умею; кто-то умеет запоминать книги: сюжет, названия, имена героев и авторов, куски текста; кто-то — готовить; а я — рисовать… Я же всё равно не стану художником, кто мне позволит? Мой дядя Артур стал священником и хирургом, но он просто другой — он суперчеловек, как Росомаха из «Людей Икс», красивый, сильный, целеустремлённый невероятно — как Наполеон, как поезд скорый; а я… как дядя Алекс — проживу свою жизнь полупризраком.
— Это всё из-за Рождества в одиночестве? Почему Гермиона в эту ночь не с тобой?
— Она уехала к своему второму дедушке; сказала, что ей надо подумать.
— Над чем?
— Над нашими отношениями.
— А, так у вас всё серьёзно?
— Конечно; она беременна.
Шофёр посмотрел в зеркало: мальчик на заднем сиденье снял крышечку с красной мельницей и отпил шоколада; вытер губы — тонкие, розовые, шёлк и кашемир; и сам он был как стебелёк, весеннее растение — гиацинт, зиму бережно зревший в красивом глиняном, расписанном вручную горшке, — подарить маме на женский день; лицо тонкое и прозрачное — эльф, заманивающий в чащу крестьян и рыцарей; тёмные волосы отросли далеко за нормы военной академии — длинные пряди с висков на щёки; и разговаривал он забавно: иногда надменно, только что пальцем не щёлкал — кофе мне в постель, иногда еле-еле, стесняясь своего существования; сколько ему лет? сколько им лет?
— Сколько вам лет?
— Четырнадцать…
Машина затормозила у края тротуара возле старинного двухэтажного дома, гостиные с эркерами; во дворе катаются с горки и пускают китайский фейерверк; Эдмунд подумал, что остановились из-за него — сейчас шофёр обернётся и начнёт ругаться: с ума они, что ли, сошли, с Гермионой, в таком возрасте; а он попытается объяснить, как всё случилось, какой была вся история — про любовь; и тут дверь рядом с Эдмундом открылась — пахнуло морозом, снегом, селитрой, духами Elvie, — и в машину, на одно сиденье с мальчиком, впорхнула девушка, ослепительная, белоснежная, как «Снежная королева» с иллюстрациями Владислава Ерко: белые волосы с серебристым отливом, ниже пояса, белая короткая шуба, ноги невероятной длины — с дорогу через всю страну, когда только день и ночь, и еда, и «Нефритовые чётки» Акунина, и последний альбом HIM; ноги в белых чулках, со свадебной подвязкой на левой, и в серебристых остроносых туфлях на каблуке высотой с Эйфелеву башню; в машине стало тесно, будто и вправду села невеста — всюду шифон и атлас; «Привет, Кристиан! С Рождеством!» — звонко крикнула девушка, перегнулась через сиденье, чмокнула шофёра в щёку, засмеялась, стирая серебряный отпечаток помады: «хочу твоего волшебного глинтвейна; есть? а это кто?»
