— Наверное, — усмехнулся Кристиан. Он слушал внимательно, будто знал, что случится дальше, и ждал самого любимого момента.
— Она так здорово выглядела всегда, и я был благодарен небу и Ван Гарретам, что богат и у меня хорошая одежда, хорошая кожа; отнёс пакеты на кухню — там оказалась еда: разноцветные фрукты всякие, мясо, зелень, хлеб — она покупала необычный, лючиану с сыром; «…ничего себе, какие тяжёлые, как она их несла»; и только в одном были не продукты — «ой, — сказала она, — дедушка, прости, я купила себе тряпочку»; «здорово, — сказал дедушка, — ну-ка, покажись»; когда она убежала наверх переодеваться, дедушка сказал: «у нас много денег, а она всё равно переживает из-за каждой траты на себя, извиняется, а меня только и знает, что балует, мороженым каким-нибудь фисташковым»; она вернулась — «тряпочкой» был ретро-сарафанчик, коричневый, клетчатый, с карманом на груди; «ну как?» — спросила она; «прекрасно», — ответил дедушка; «ты похожа на девушку из фильма про Битлз», — сказал Эдмунд; «это хорошо или плохо?» — сердито; «хорошо», — и на сотую секунды воздух вокруг наполнился запахом роз, таким сильным, будто в жаркий день; дедушка смотрел на них и улыбался, и сказал что-то странное: «теперь я вижу: он действительно очень похож на Ричи»; «не надо, дедушка, пожалуйста», — секрет какой-то; покраснела опять, разозлилась, убежала наверх, перелезла в домашние голубые джинсы, носочки полосатые, бело-голубые, голубую рубашку; и на шею — кожаный шнурок тоненький, с лунным камнем-капелькой; стояла так на кухне и готовила ужин — блинчики с начинкой: грибы с картофелем, помидоры с ветчиной, бананы и шоколад; пока блинчик жарился, она читала книжку про тамплиеров, документальную, без мистификаций, Жоржа Бордонова; на холодильнике стоял музыкальный центр небольшой, и она подпевала; «что это за музыка?» — спросил Эдмунд; он пристроился на стульчике рядом — у них потрясающая кухня, из журнала про современный дизайн, плита стеклянная, и стола как такового нет, а есть стойка высокая, широкая, с барными стульями, высокими, в которые можно ноги заплести, как косы; «это Suede, старый альбом, самый лучший, «Dog man star»; правда у него голос, как у Элвиса?»
— Она слушает странную для её возраста музыку, даже не джаз или классику, что в её школе уже наверняка признак полного сумасшествия — она слушает брит-поп, ты знаешь? Ну ты как дядя Алекс, по возрасту, и как раз Алекс слушал такую — ему тогда было четырнадцать — в начале девяностых, брит-поп; я так и не понял, почему именно эта музыка, как она про неё узнала, где находила диски; но ей эти группы — мальчики из колледжа, с чёлками и гитарами — очень подходят; такие же стильные; все эти Suede, Blur, Oasis, Elastica, Kula Shaker, Stone Roses… Не просто музыка, не просто одежда; она живёт так, будто рисует красивую картину: не как художник, а как дизайнер — добивается совершенства, подбирает трепетно каждый штрих, каждый оттенок; и если отойти на расстояние, небольшое, как раз для работ импрессионистов, — видно, что она сама — часть картины…
Дедушка закрыл магазин: включил сигнализацию, выключил свет; и они все опять сидели у камина в гостиной, на подушках-ковре, с тарелками; «Хочешь книгу какую-нибудь? — спросила Гермиона. — Мы с дедушкой постоянно читаем за едой, а в школе меня ругают в столовой»; «Нет, — сказал он, — ты, если хочешь, читай, а я просто посижу» — «посмотрю на тебя, ты такая красивая…» — но это уже про себя, ведь вслух такое прозвучало бы неприлично, как в книжках девятнадцатого века про страсть; «тогда я буду читать тебе вслух» — и читала — как раз про процесс над тамплиерами; «ненавижу Дэна Брауна, — сказала она, закрыв книгу, — напридумал чёрт знает что, коды какие-то, Грааль, женщина вместо апостола, да Винчи; Опус Деи грязью облил, а дедушка — член Опус Деи, но он же с ножом не бегает; а тамплиеры были такие обычные — скучные даже, благородные, простые, очень хозяйственные; как я, — засмеялась, — я тамплиер в душе; если бы я писала книгу о Боге, я придумала бы красивого-красивого священника, молодого, почти мальчишку, с карими огромными глазами, тёмной чёлкой, веснушками, улыбкой, как у Марка Оуэна; он был бы капелланом — военным священником, и шёл бы с войском, сражавшимся с неверными, например с теми, кто взорвал ту церковь», — она покраснела, губы её задрожали; «она же это видит, — подумал Эдмунд, — до сих пор — как летят в разные стороны куски камня и дерева, и огонь почти до неба — как показывали в новостях»; «…во главе войска стоял бы маршал, его друг, — тоже очень красивый парень, только синеглазый; когда он шёл по улице, на него бы все оглядывались — такой он стройный, великолепный, стремительный, словно май, словно в наушниках у него песня Take That «Patience» или Suede «The Power»; и вот сражение у стен Чёрной крепости, которой когда-то владели тамплиеры, маршал говорит, опираясь на меч: «эта крепость видела столько сражений, напьётся она нашей крови»; и правда, сражение вышло очень кровопролитное, погибли почти все — и маршал ранен, он чувствует сильную боль и слабость, и ему кажется, что он тоже умирает, он лежит и смотрит в небо, по которому несутся огромные облака, к нему подходит священник — он видит свет над его головой. «Друг, — говорит маршал, — я умираю, отпусти мне грехи»; «ты притворяха, — отвечает ему священник, — с тобой всё в порядке, подумаешь, плечо ранено, тебе плащ его передавил, от этого так больно, вот я его разрезаю; ну как, легче? я пойду к тем, кому я действительно нужен»; маршал встаёт, опираясь на свой меч, и видит, как его друг идёт — в своей скромной чёрной рясе с капюшоном, чётки длинные, из белых и чёрных бусин, на поясе — по полю, усеянному телами; и из каждого его шага вырастает огромная красная роза, и скоро всё поле полно роз, благоухающих, как разбитый флакон с розовым маслом на солнце; маршал зовёт друга по имени, но тот не слышит его — раскрывает руки навстречу — будто кто-то бежит, кого он один видит; и в небе рвутся облака, огромный сноп света озаряет землю, и в небе видны воинства небесные — ангелы и архангелы, крылатые, с огненными мечами, и сам Господь протягивает руку священнику; и маршал понимает, что друг его погиб…» Эдмунд смотрел на Гермиону, потрясённый её страстью, — теперь она вся дрожала, так люди плачут от горя; словно этот священник — её друг, а она — синеглазый маршал; в комнате воцарилась тишина, Гермиона оглянулась на дедушку — тот спал, засмеялась нервно, провела рукой по щеке, приходя в себя, разбудила дедушку; «ох, — разволновался тот, — я не храпел? извините, очень уж книжка скучная, не рассказывай об этом Реймонду, он так рекомендовал мне её»; посуду сложили в раковину; «завтра помою, зевнула Гермиона, — уфф; спать?» И Эдмунд ушёл в свою комнату — маленькую, как шкатулка для украшений у девочки-подростка, а в ней бусы бисерные, и ракушки, и камешки самые красивые, — разделся, нырнул в кровать, бельё розовато-голубоватое, и пахло лавандой, одеяло тоже как из сказки — лоскутное, разноцветное; Эдмунду стало тепло и легко, он смотрел в потолок — занавески он не задёрнул, и на потолке в квадрате света дрожала кружевная тень дерева; потом встал, нашёл в сумке рубашку — белую, приталенную, с широким отложным воротником, как у романтиков немецких на портретах в Эрмитаже; надел её и джинсы, вышел босиком в коридор — комната Гермионы точь-в-точь напротив; дверь была приоткрыта — для Сэра Персиваля, должно быть; и на полу лежал лучик света — тёпло-оранжевого; «ночник», — подумал Эдмунд; постучался тихо-тихо.
