Эдмунд прижал пальцы к щекам, пальцы были холодными, а щёки пылали. Кристиан улыбнулся: такая вечная история — любовь впервые; вышел покурить, на лестнице запахло звёздами…
— И что, это случилось утром?
— Нет, потом, даже после Рождества, — сказал Эдмунд, — а тогда я опять уехал к Ван Гарретам, рассказал им как бы невзначай за ужином про Гермиону, про её дедушку, они слушали, поджав губы, вечером подкрался к гостиной — они думали, я у себя в комнате, а я подслушивал… Я был абсолютно прав: они говорили о том, что нашлись-таки проходимцы, околдовавшие последнего Сеттерфилда; выбирали, кого послать к Бейтсам сначала: частного детектива — разузнать или сразу адвоката — запугивать. Я позвонил Гермионе, предупредил, она смеялась; я слушал её смех и прямо болел, как растение от недостатка света; потом Ван Гарреты смирились, узнали всё, что хотели: что денег у Бейтсов не меньше, чем у них, а порядочности больше; и я спокойно приезжал к Бейтсам на выходные; мы гуляли в парке — она всегда была такая красивая, в клетчатом сарафане своём, в гетрах; под листьями, потом под снегом — самый первый снег шёл, как в сказке: густой, бриллиантовый, покрыл город до самых крыш; мы сделали снеговика-денди, Гермиона нашла среди дедушкиных вещей старые цилиндр, манишку, бабочку, трость; мы купили фотоаппарат, смешной, красный, всё время фотографировались; и я всегда брал с собой в академию ворох фотографий, смотрел их перед отбоем, мне казалось, что моя жизнь наконец-то станет нормальной: я женюсь, мы заведём кучу детей, и я продолжу коллекционировать игрушки, медведей плюшевых с заплатками, например, и, может быть, даже начну рисовать, прославлюсь; в Гермионе столько жизненной силы, она точно маленькая электростанция, самое то для городка среди гор: надёжная, укрытая со всех сторон, новаторская защита от лавин плюс несколько запасных генераторов; её энергии хватало даже на меня… Мы мечтали, как её дедушка станет моим опекуном, а мы — почти братом и сестрой; нам было так хорошо вместе — словно мы и вправду оказались разлучены года в три, революцией какой-нибудь: потерялся кто-то один, оторвался от гувернантки в уличном беспорядке — и рос потом в бедности, на улице, научился всяким ужасам, но помнил, как держать вилку и нож и какого цвета у второго глаза; видел их во сне; а второй рос за границей — родители эмигрировали, перетрусили — и ездил на балы, но ни в кого не влюблялся, потому что тоже видел во сне другого; ну и как-нибудь они встретились — и началась совсем уже нездоровая история: побег, инцест, страсть, нежность…
— Это очень красивая история, Эдмунд, идеальная; почему же ты на ней не женишься?
— Ну, я же… призрак, я тебе говорил, — Эдмунд взъерошил волосы, стал похож на персонаж из умильного, какого-нибудь культового французского мультика, по сказкам Уайльда например, — я же как дядя Алекс. Мне так хорошо было в то лето с дядей Алексом. Мы понимали друг друга по вибрациям воздуха. Его дом постоянно пытались арендовать киношники — вылитый Торнфильд: огромный заросший парк, башни круглые по краям дома, терраса, полная статуй и листьев; бесконечные комнаты, уставленные разной-разной мебелью, — иногда Алекс играл в игру: брал свечу и гулял по дому, удивляясь, радуясь комнатам, будто перечитывал старые письма; а в его комнатах жили люди — из других миров; понимаешь? У него был не просто дом, а точка пересечения нескольких измерений — например, чего стоит только бальная зала с запотевшими зеркалами: там в другом измерении шёл бал, бесконечный, жаркий, многолюдный, будто из «Мастера и Маргариты»; мы стояли с ним в этой зале и слушали музыку; «слышишь? из «Орфея в аду», второй акт?» — Алекс так сжился со своим домом, что даже видел танцующие пары, а я чувствовал только жар и влажность… У Алекса были даже друзья и любовники из других миров — к нему приходили двое молодых людей, в ином мире это поместье принадлежало им; они очень дружили: пили чай, вино из подвалов обоих миров, готовили ужины, играли в настольные игры, на клавесине и в покер, — и спали втроём; я видел одного — он был невозможно красив: синеглазый, черноволосый, с удивительно белой, сияющей, как серебро, кожей, в странной одежде — чёрном камзоле, белых манжетах, воротнике кружевном, бархатных брюках, на пальцах серебряные кольца, — не человек, а драгоценность; «он вампир?» — спросил я Алекса тогда, Алекс пожал плечами — могло быть всё что угодно. И при всём этом безумии у Алекса имелась жена — юная, белокурая, совсем девочка, дорогая фарфоровая кукла, даже несовершеннолетняя, по-моему; её звали Илона; она была влюблена без памяти в Алекса, но этот дом свёл её с ума — она пыталась покончить с собой несколько раз, её забрали дедушка и бабушка, чехи, Рудольштадты настоящие: горбатая старушка и старик с длинными волосами; её родителям не было до неё никакого дела — двоюродные брат и сестра, они почти не общались; брак заключили ради наследства — замка, драгоценностей; он пропадал на охоте и в публичных домах, она — в лечебницах: здорово пила; последнее, что сделал дом с Илоной, — на неё напал один из друзей Алекса, второй, которого я не видел, — изнасиловал и избил её; она убежала из дома, в разорванном пеньюаре, в крови, её чуть не сбила машина на дороге; попытались обвинить Алекса, но он сам пришёл в ужас, даже поджёг дом — чудом удалось спасти половину здания, а там был настоящий музей: картины, портьеры, гобелены, мебель, статуи, зеркала, посуда; Алекса упекли в сумасшедший дом… Вот я такой же, как Алекс, — я вижу слишком много, оттого не способен на обычную жизнь… мне хотелось бы жить далеко от центра мира, в маленьком-маленьком городке, в маленькой-маленькой квартирке, с настоящим камином, с красными шторами и красной ночной лампой в форме губ, в этой квартире так тихо, словно на улице всегда третий час ночи и идёт первый снег; собирать пазлы, играть на пианино, пить малиновый чай, работать продавцом в ночном книжном магазине, где стены обшиты деревянными панелями и тоже есть настоящий камин, а возле него — мягкие кресла; или смотрителем кладбища — маленького провинциального, садить розы; в общем, быть кем-то, кто не подчиняется общечеловеческим законам, а живёт по каким-то своим, вселенским, по песочным часам…
— И что же тебе мешает купить квартирку в городке на краю света, в горах, и смотреть там за кладбищем? — улыбнулся Кристиан. Они заказали ещё по горячему шоколаду; Адель предложила добавить сливок, варенья для вкуса, Эдмунд согласился на малиновое варенье; вот почему сказал про малиновый чай, наверное…
— Всё, — сказал Эдмунд. — Опекуны, которых тысяча; деньги; реставраторы, которые восстанавливают дом Алекса, — это большой научный труд, там уже три диссертации; журналисты, которые ещё не нашли меня, последнего Сеттерфилда; дядя Артур, синеглазый священник, из-за которого я последний Сеттерфилд; Гермиона, которая полна сил и не понимает, что у кого-то их нет; как кто-то талантлив и не понимает, как другой человек может просто рисовать — без страсти быть знаменитым, бессмертным; она, конечно, чудо, но ей очень понравится жить в доме Алекса, устраивать там приёмы, окультуривать сад, завесить его гирляндами, строить беседки и мосты; так что единственный выход — это подлость: исчезнуть, как Ричи Джеймс Эдварде, как ты.
— Как я? — и они посмотрели друг на друга, словно убили кого-то нечаянно вместе — что будем делать? Словно увидели друг друга на свет…
