НОЧЬ В БЕЛОМ БАРХАТЕ
Трэвис шел по берегу моря, по белому, как жемчуг, песку, а море ложилось к его босым ногам серебряными монетами. Большие коричневые ботинки, как нашкодивших щенков, он нес за загривок; было холодно; над портом вдалеке, как над белыми горами, как траурный кортеж, собирались тучи: «не жди ничего хорошего, город», — словно хотело сказать небо; а Трэвис всё шел и шел, и с ним мир разговаривал по-другому. «Эй, Трэв, — шептало море, словно соблазняя на самоубийство, — здесь неподалеку от берега две сотни лет назад галеон потонул — сколько там вещей!.. и все красивые, ручной выделки, резьба и всё такое, — как комнатка красивой девушки… Хочешь?» Но Трэвис не хотел сокровищ: истории про утопленников и далекие маяки ему нравились больше; «нет; расскажи, почему он затонул»; море зашипело, словно чайник «Тефаль», но не рассердилось — как можно сердиться на своего повелителя; и покорно повело свой рассказ, будто кот Баюн пошел по цепи. На каменной набережной же о Трэвисе шел посторонний разговор.
— Видишь того парня? В шарфе красном до земли, и босой еще, совсем спятил, в такую погоду, — молодой человек в сером пальто выгуливал пекинеса, остановился в кафе на набережной — синие зонтики, пиво, пицца, фиш-энд-чипс в бумажных промасленных конвертах; увидел Трэвиса и спросил бармена.
— Ну, — сказал тот, протирая стаканы; основательно, будто смысл жизни обдумывал. — Он каждый день здесь гуляет, как и вы…
— Это сын Януса Сибелиуса, — бармену это ничего не сказало — он не читал. Молодой человек с пекинесом опешил, будто кто-то микроволновкой пользоваться не умеет. — Ты что, это же композитор киношный, самый богатый и знаменитый; у него «Оскаров» — как у нас с тобой мелочи… А это его единственный сын. Он слабоумный.
— Да ну, — стаканы засверкали без солнца — самодостаточные вещи. Бармен посмотрел сквозь них на владельца пекинеса, увидел без искажения и решил, что его долг на день перед миром по красоте выполнен.
— Да правду тебе говорю! — молодой человек очень нервничал; бармену явно было скучно, а для молодого человека эта история была самой необыкновенной, таинственной, настоящей, он любил о ней думать, как некоторые люди думают о смерти Монро или Хита Леджера или об исчезновении Ричи Джеймса Эдвардса, вместо ужина; такая форма самозащиты — разгадка. — Его зовут Трэвис. Он ни разу не ходил в школу, а ему семнадцать; он не умеет читать, писать, считать; и почти ничего не говорит. Я всё знаю, потому что три года им продукты привозил; сейчас женился, ушел месяц назад на новую работу, к тестю; но, думаю, с тех пор ничего не изменилось: Трэвис все дни только и делает, что гуляет по морю, смотрит телевизор — одни мультики — и играет со слугой в шахматы.
— А родители? — наконец снизошел бармен. Говорить о посторонних он считал бесполезным, но делать-то всё равно было нечего; а молодой человек уже две кружки пива купил и хот-дог своему пекинесу.
— Мать от него отказалась почти сразу, как стало ясно, что он странный; она модель — зачем ей проблемы? А отец ему построил дом, на Черной скале, знаешь?
— Из стекла который?
— Ну, — молодой человек оживился, почувствовав интерес, как другие чувствуют деньги, — кто-то из врачей заметил, что мальчик любит смотреть на море; и тогда Сибелиус построил этот дом. Отдал мальчика на воспитание двум старикам — кухарке-мексиканке и камердинеру; а сам туда редко приезжает, раз в год, дай Бог. Приедет, книгу почитает; походит с сыном по пляжу, а тот всё молчит; и уезжает через неделю. Кому приятно — слабоумный сын…
— Шахматы вообще-то сложная игра, — заметил осторожно бармен, словно складывал башню из карт.
— Ну… я всегда думал, может, он гений — странный такой, как Дастин Хоффман в «Человеке дождя»… — и молодой человек, рассказав весь сюжет, подмахнул третью кружку пива; бармен задумался о несправедливости жизни: у здоровых людей нет ничего, а аутичному сыну знаменитости только море и нужно, которое есть и так — у всех; а Трэвис тем временем дошел до конца пляжа — дальше начинался порт, корабли, запах рыбы и много людей, которые будут спрашивать, что семнадцатилетний мальчик в старом пальто и длинном шарфе делает не в том, где ему положено, месте; потому он повернул назад; опять прошел вдоль старой пустынной набережной; и возле Черной скалы надел ботинки — Кармен терпеть не могла, когда Трэвис гулял босиком. Она шумела, как готовящаяся начинка для чимичанги; всплескивала руками и охала, а потом тащила пить чай с медом, а он мерзкий, хуже чая, в который упало что-то жирное; вообще он предпочитал кофе со взбитыми сливками и горячий шоколад; Кармен в общем-то готовила ему шоколад по первому требованию — настоящий, мексиканский, с перцем чили, на крутом кипятке; но вот если простуда, то надо чай с медом, — прочитала где-то; русский рецепт.
Скала называлась Черной от простого: камень её действительно был абсолютно черным. И еще раньше на ней стоял маяк; говорили, что на нем кого-то убили, и с тех пор огонь не горел, сколько бы его ни разжигали; маяк снесли, и место стояло пустым, пока пятнадцать лет назад участок не купил мировая знаменитость композитор Янус Сибелиус. И построил на скале дом из стекла — как и вспомнил бармен. Стен в нем не было — только крыша из сверкающего легкого металла, словно летела серебряная птица да решила отдохнуть. Вместо стен — огромные окна, и виден в них был не мир, а только море. Оттого, может, и глаза у Трэвиса странные — и не серые, и не синие, не зеленые и не карие; а цвета погоды — какое море, такой и цвет.
К дому вела длинная железная лесенка; в бурю слуги боялись, что её снесет; но она только дрожала и звенела жалобно, а наутро была на месте — цеплялась за скалу, как плющ. Вся в морской соли — Трэвис чуть не навернулся; в доме пахло фасолью, томатами, красным перцем, словно кто-то принес в носовом платке кусочек мексиканских улиц.
— Явился, — сказала Кармен, — ну-ка быстро руки мыть…
Слуг Янус Сибелиус подбирал долго и не по объявлениям. Кармен служила у его матери; стара она была невероятно; как предмет, а не как человек; смуглая, огнеглазая, от цыган, что гадают всю правду; муж её был намного младше. Внуков было у неё — не перечесть. Но Трэвиса она любила больше всех своих. «Никакой он не слабоумный, — твердила она мужу, когда тот так хотел посидеть и спокойно почитать газету, — он умнее нас с тобой, вместе взятых». Загадки она в нём не видела — только ребенка, которого бросили родители.
Трэвис мыл руки — широкие, как пристань для рыбацких лодок; тающие на воздухе и скользкие, как банановая кожура медузы, рябь между досками; и еще запах: рыбы, соли; свежести, пронзающей шпагой, — похоже пахнут еще розовые розы; вода падала с рук звеня.
— Твой любимый гуляш, Трэвис, с тмином и кукурузой, — Трэвис стоял в ванной; кафель на стенах из разноцветного стекла; время для него текло водой, как для других — песок; прошло уже полчаса, как он ушел мыть руки; в голосе Кармен слышался упрек, стук ногой о пол, будто он — мужчина и не выполнил своего обещания — жениться, вынести мусор; по мнению Кармен, есть холодную пищу — грех; а убийство и прелюбодеяние — «ну, это слабости и страсти, кто мы без них — животные». — Укроп, красные бобы, душистый черный горошек и самые лучшие томаты… А мясо, Трэвис! м-м, — она словно пела из Пуччини; и поцеловала в воздухе свои золотые пальцы. Трэвис улыбнулся. На самом деле гуляш он не любил, как и мясной пирог, и омлет с шоколадом, и тортильи с брынзой и оливками, и прочие вещи, про которые Кармен говорила, что они лучше всех и что Трэвис их «очень-очень любит»; Маркус тоже придумывал, что любит Трэвис, — и они с Кармен уже сами в это поверили; Маркус, который как раз только что вошел в дом, весь забрызганный северным ветром, — старый финн, выполняющий обязанности управляющего, камердинера, сторожа и посыльного. Но людям нравятся их придумки — это Трэвис понял и даже научился ценить; он слабоумный, нежный и не умеет размышлять; и только у моря и его отца не было никаких иллюзий по его поводу…
