— Совсем чуть-чуть, — произнесла первые слова в стеклянном доме Дагни. Маркус вытянул из кухни сморщенную шею, чтобы посмотреть, какая она, когда говорит. «Похоже, что в жизнь нашего хозяина внесли лампу…» — и нашел в холодильнике маринованного в имбире и соевом соусе тунца, салат из кальмаров, яиц и домашнего майонеза; хлеб с отрубями, персики; подал всё сразу, на большом хрустальном подносе, в гостиную, где они сидели. Потом пошел набирать ванны; готовить постель; и остановился у комнаты Трэвиса; руки, полные белья. У кровати мальчика всегда горел ночник; не электрическая, а на батарейках — на случай бури, когда отрубают свет, — такая же нежно-розовая, как в гостиной, как южный цветок, лампа; не то чтобы Трэвис боялся темноты — вскрикнул однажды в пять лет: море как раз назвало его своим повелителем и раскрыло дно, как шкафы; а Маркус решил, что это кошмары; Кармен принесла лампу. Старик стоял и смотрел на мальчика: так смотрят на любимых; что-то с ним теперь будет; у Януса наверняка появятся дети; потом обернулся продолжать обязанности и ткнулся в грудь Янусу.
— Спит? — негромко, так пробовал белый рояль в чужом городе в незнакомой комнате — пара клавиш, — настроен ли… Маркус знал: сейчас Янус войдет, стараясь не шуметь; сядет у кровати, за лампой, в тени; и будет смотреть на Трэвиса час-два; словно на Джоконду какую. «И чего он там выглядывает?» — повторял он из года в год Кармен; а та пекла какой-нибудь торт и не слушала; но в этот раз Янус обернулся и позвал: «Дагни…» Она вошла. И Маркус ощутил дикий ужас: незнакомка так просто вошла в святая святых — чужую комнату со спящим там человеком; «Она же чужая; незнакомая; испугает; сломает»; и застыдился своего чувства власти над Трэвисом; она вошла тихо-тихо, Маркус так не умел; будто вплыл запах цветов; и старик увидел чудо…
Трэвису снился корабль, большой пассажирский лайнер, тонувший в нескольких километрах отсюда, — завалил его не шторм, а человеческая халатность. Маяки рыскали по морю, пугая верхних рыб; но не доставали до катастрофы буквально пары метров; а корабль тонул, и море спрашивало Трэвиса, кого пожалеем. Трэвис колебался — ему было жалко многих; наконец остановился на молодой женщине с грудным ребенком; ребенок был незаконный, а девочка — католичкой; но глаза у неё были серые, как туман, и такие беззащитные, что хотелось приютить, простить и дать бульона. И когда он начал придумывать и искать средство для спасения — что-нибудь — дверь из резного дерева, как в «Титанике», перевернутую шлюпку, — как почувствовал, что ничего не видит, просыпается, необратимо, будто его кто-то тянет за руку. «Я вернусь!» — море плеснуло в лицо пеной, черной от придуманных вместе смертей, и погнало на единственную оставшуюся целой белую шлюпку девятый вал; «Я сказал, спаси её!» — прокричал мальчик и вылетел из сна; словно выплюнутый; и открыл глаза, и увидел над собой чужие — тоже серые; но по-другому, как бывает разным небо. В этих глазах Трэвис увидел незнакомый город; ничего не знающий о море; полный церквей и розовых, как его лампы, цветов на алтарях; в нём шел снег, похожий на бриллианты в свете старинных ажурных фонарей; и под ним танцевал другой мальчик, раскинув руки, ловя снежинки так восторженно, будто это и вправду были бриллианты…
— Кто ты? — спросил Трэвис.
— Я — твоя мама, — ответила женщина.
— У меня нет мамы, — сказал Трэвис; они смотрели друг на друга — будто силой мерялись; а потом он сел на постели и увидел, какая она вся — незнакомая; в черном длинном платье из мягкой ткани; сидит на стульчике у края кровати; волосы цвета темного золота струятся по спине, как у святых на больших картинах; и такая она вся красивая; юная; нежная; а кожа у неё — как бархат. Белый-белый бархат…
Оказывается, есть что-то красивее — моря… и это неправильно, нескладно, будто не выходит партия в шахматы; будто фигурки из слоновой кости и черного дерева вдруг ожили и убегают с поля с оскорбительными выкриками, не желая сражаться и умирать; и Трэвис остается один, а на другом конце поля их двое — розовая лампа и эта девушка. Неравенство. Она сильнее. «Это Дагни, Трэвис», — произносит Янус; его голос слышится издалека, будто он в тумане. Девушка смотрит на мальчика и улыбается. Он нравится Дагни. Правда, она не ожидала, что он такой взрослый; Янус говорил о нем, как о совсем маленьком; да и здесь все относятся к нему как к ребенку. Пижама в розовые медвежонки; волосы густые и темные, завитками на щеки, возле ушей, у шеи, только челка прямая, слипшаяся; темные ото сна глаза; и печальные, будто он видит за её спиной призраки любимых поэтов; и даже уже намеки на легкую небритость; аккуратную, настоящую, не клочками, как у подростков обычно. Маленький шрамик над верхней губой. Бежал по пляжу маленьким и упал, камень или раковина огромная, он не заплакал, не вскрикнул даже, была уверена она, просто вытер кровь рукавом. Некрасивый, но нежный, стремительный и крупный; принц-рыбак. Дагни наклонилась и поцеловала его в лоб, чистый, высокий, маркоаврелевский.
— Да, я — Дагни. И теперь я всегда рядом, мой чудесный мальчик… Извини, что разбудили. Это я захотела с тобой познакомиться, не дожила бы до утра. Закрывай глаза, — Трэвис послушно закрыл, — спокойной ночи, Трэвис, — и еще раз поцеловала его в лоб; теплый, как нагретый камень, и его имя было для неё как шоколад, такое желанное и тайное, — хотелось слизнуть; и они вышли с Янусом; на цыпочках; закрыли стеклянную дверь, как шелковую. Трэвис заснул, Маркус заперся в своей комнатке и переживал падение режима; а они, как молодые, сидели в гостиной и ели; с хрустального подноса; «Тысяча и одна ночь».
— Вкуснятина, — Дагни мастерит из всего салат, Янус улыбается всему, что она делает, — такой влюбленный; да и чудо свершилось: Трэвис сказал ей за минуту больше слов, чем ему за всю их с вместе — отца-сына — жизнь.
— Ты ему понравилась.
— Он мне тоже. Только он ведь совсем большой.
— Да ну, он совсем мальчишка… ему семнадцать…
— А мне девятнадцать.
— Ну, ты — вампир, тебе внутри сто лет…
Они целуются — долго-долго; море успевает успокоиться и рассказать Трэвису пару самых захватывающих агоний; потом выплывает луна — и мир кажется сшитым из белой ткани.
— А как вы с ним проводите время? — они уже лежат на диване, полном подушек, алых, малиновых, вишневых; словно оттенки человеческих губ.
— Гуляем по пляжу; он снимает ботинки и идет, молчит, словно слушает волны; а я смотрю на него украдкой. Ты заметила — он словно и красив, и некрасив одновременно? Так звучит порой несочиненная музыка; вечерами я смотрю на него прямо; когда он спит; как мы сегодня; Кармен и Маркус сплетничают на кухне, обсуждая почему, — мол, в отцовстве сомневаюсь; а я ищу эту несочиненную музыку…
— Долго ты здесь живешь?
— Дня три; не выдерживаю тишины…
— Разве здесь тишина? прислушайся — море… — Дагни встала, платье прошелестело по ковру; этот звук Янус услышал, а море — нет; море молчало для композитора; Дагни погасила свет. И в дом вошли небо и море — серые, серебряные, сверкающие, как драгоценное одеяние из парчи; такая красота вошла в дом, что сердце у девушки замерло. «О, Янус…» «Что?» шепотом: «Давай останемся здесь жить…»
