— Так, значит, они здесь надолго? — спросил Маркус; Кармен печет лимонный вафельный торт; белый кухонный стол, столешница мраморная в форме огромного сердца — Янус привез десять лет назад с выставки авангардистской мебели из Нидерландов; стол завален цедрой, в мерных стаканчиках из цветного стекла сахарная пудра, сахар, мука, ванилин; горячий запах масла; Маркус сидит на самой тривиальной табуретке из сосны, на трех ножках, «Икея», насупленный, сгорбленный; похож на чучело хищной птицы, запыленное, из зоологического музея; в плохом настроении, как нынче с утра, сразу видно всю его жизнь, как на кушетке психоаналитика: мечта о страстной женщине, несостоявшееся отцовство, северное море.
— Ты просто ревнуешь, — отвечает Кармен; руки у неё по локоть в муке. Ей не до мучений Маркуса; в конце концов, он постоянно недоволен, когда приезжает Янус, отбирает у него Трэвиса; вечная трагедия — считает себя настоящим отцом; а Кармен, например, счастлива: Янус мужчина хоть куда, дарит ей подарки и конфеты обязательные каждый вечер её детворе; и даже сейчас — «с женой»; непривычно на язык, как щепоть лимонной кислоты, — не забывает коробку — трюфеля в шоколадной крошке или со сладким коньяком внутри. Да и давно пора — сколько можно мотаться по свету со случайностями; пусть и славу, и богатство наживать; дом есть дом. Пусть и на краю света, Черной скалы, и из стекла; уже три недели Янус и Дагни живут в стеклянном доме; правда, почти каждый вечер уезжают в город — светские люди — на приемы, в рестораны, театр… Нет, что до Кармен — она в восторге; такие платья у этой Дагни; она актриса, ну, бывшая; театральная, а не какое-то там вам варьете; снялась в эпизодической роли у дяди в фильме — все остальные актеры знаменитые; и вот главный герой, преследуемый полицией, забегает в маленькое кафе, хватает хорошенькую официантку — и пять минут фильма головка Дагни крупным планом на его плече с пистолетом у виска; сережки из жемчуга, огромные серые глаза; рецензентов рвало восторженными прилагательными. На приеме в честь премьеры они и встретились — Янус написал музыку к фильму; а она была в белом бархатном платье — декольте, конечно, но не больше, чем нужно; никаких украшений, блесток — ничего, только белый бархат и Дагни внутри; и Янус влюбился; ну а Дагни решила, что он просто идеал мужчины, — это она сама всё Кармен рассказывала; всё из первых уст; и платье Кармен видела — какое богатство; какая красота; как белые ночи. А Маркус своим нытьем только навевает плохую погоду; приближается зима, ветер, как выйдешь из-за скалы на пляж, словно бандиты режут — по лицу, рукам, ух, бррр; но каждое утро они втроем — Янус, Дагни и Трэвис — идут гулять — по пляжу, по всей длине; вдоль старой набережной; говорят, из неё камни уже падают; администрации, конечно, наплевать, пока не зашибет кого-нибудь… Берут с собой фотоаппарат, плед, ветчину, сыр, шоколад, кофе в термосе, хлеб белый и варенье из морошки — Дагни его обожает, и Янус покупает где-то в городе; маленькие баночки, крышка тоже стеклянная, и написано золотом не по-нашему. Ну да ладно. Погода плохая. Море всё время серое, словно сердится, — с Маркусом в один цвет.
— Что я, женщина, что ли, — бурчит себе. Конечно, раньше он всё с Трэвисом; а теперь даже в шахматы с ним Янус играет — и хорошо; проигрывает Трэвис постоянно, вскидывает глаза свои необыкновенные — теперь тоже всё время серые; словно серебристые порой; лунные; и черные ресницы вокруг как кружева; и кажется под розовой лампой почти красавцем; снова опускает вниз, к доске; запоминает партию, как рисунок на песке, и крупными пальцами составляет фигуры заново. Наполеон и его маленькая игра…
— Конечно, ревнуешь, — и есть теперь, для кого готовить. Трэвис молчит всегда, ест всё, что дадут, не замечает ни перца, ни соли, ни сахара; Маркус всегда хвалит, и это скучно; а Янус и Дагни избалованные, забеганные по ресторанам, — правда, для Кармен это что сироты; и вот когда они хвалят, понимаешь, что действительно что-то умеешь; по утрам Дагни приходит на кухню — в белом пеньюаре: атлас, мягкий-мягкий, а не тот, что на подклады зимних пальто покупают, а вместо кружева серебряная вышивка по краю — две сплетенные розочки и птицы с огромными глазами; садится на край белого стула и кажется призраком из «Лючии де Ламмермур», если б не гренок в одной руке и кофе в другой. «Простая», — повторяет мужу Кармен по вечерам, а тот недоволен: слишком много героев в этом стеклянном доме, он не успевает запоминать; «та была похожа на мадонну, а эта — простая, как ангел».
Ангел…
Кто-то в доме из стекла на Черной скале думал так же.
«Она ангел, — думал Трэвис и объяснял морю, почему так редко с ним бывает наедине: — Меня не отпускают» «Уйди сам. Ты же мой повелитель, зачем тебе кого-то слушаться?» «Но ведь он же мой отец» «А кто тебе она?» Трэвис вздыхал: «Я не знаю. Но она так прекрасна» «Знаешь, сколько красавиц мы с тобой утопили, что за сантименты?» «Но ведь она живая…» «Стоит тебе только захотеть, и она труп» «Нет, не хочу» «А чего ты хочешь?! В этом-то всё и дело… Ты ничего не хочешь; хочешь вздыхать рядом с ней, смотреть в её серые глаза; и играть с ним в шахматы. Да что с тобой, когда ты успел стать человеком?! Ты совсем забыл обо мне!» — и кидало к его ногам пену серебряными монетами…
Три недели в стеклянном доме… Слишком долго, думал про себя Янус; свет словно лишал его сил; пусть пасмурный всё время; серый, серебристый, молочный по утрам, точно кисель, — он словно видел пальцы тумана, тянущиеся из моря по стеклу, закрывал глаза, считал до десяти по-фински — его научил Маркус, — открывал и видел медленно раскрывающееся, словно бледная роза, утро… Но однажды он, стоя на террасе — перила из черного металла, хрупкие, но прочные, как всё вокруг, как любовь Дагни, — услышал музыку — тихую-претихую мелодию, словно пел кто-то сквозь стиснутые зубы. Он напел её Дагни за обедом; «мне кажется, я слышал её раз сто; но очень давно — может, в детстве; может, это Моцарт? похоже на его «Колыбельную», да? или Битлз?» — и засмеялся, такой нелепой ему казалась ситуация: надо же, никак не вспомнить чье… Но Дагни никогда мелодии не слышала; тогда Янус подобрал на рояле — его привезли из Италии; красное дерево, подсвечники из золота; девятнадцатый век; сразу, как только построили дом; в прошлые приезды, напоминающие дождь, Янус наигрывал на нём свои песни из фильмов — но ничего нового; Дагни сидела на диване, вышивала, в белом свитере и брюках из мягкой шерсти — серого, как тающий снег, оттенка; ноги маленькие, босые, ноготки накрашены розовым, незаметным; подняла светлую голову и испуганно прошептала: «Боже, как красиво, Янус, — и всё еще шепотом, словно знала, что море наблюдает за ними, — как в ту ночь, помнишь? серебряную и белую…» — когда они только-только приехали; и казалось, будут счастливы…
Янус заволновался. Он всегда искал мелодию — но не все, а одну-единственную; с которой можно получить не славу, а бессмертие; пусть даже это и есть условие потери души, мгновенная смерть. «Я слышу её, — говорил он Дагни, — вот здесь скрипки, тихо так, будто крадутся; а потом нарастают — и взрыв, что-то страшное случилось, страшное и прекрасное, и люди плачут…»
— Ты циник. Тоже для кино?
— Не знаю.
— А ты как хочешь?
— Хочу услышать её наяву, потрогать руками… — и глаза его синие так сверкали, что внутри у неё всё сжималось, будто она уже сидела в кинотеатре и скоро будет то самое место, когда люди плачут.
