На шум проснулись Свет и Цвет; вышли, заспанные; будто проспали сто лет в окружении роз; Цвет по-прежнему волок за собой оранжевого медведя; и засмеялся сразу, увидев мокрого Стефана; однажды он проделал такую шутку с дядей — не тем добрым и толстым, с игрушками, а Эдвардом; с таким тонким лицом, будто его и не было вовсе; и дядя этот после орал долго на папу и переехал в другой мир, хотя ведро упало мимо, затопило ковер; Стефан схватил Цвета в охапку; намочил; а Свет стоял на пороге и смотрел на людей — как издалека.
— Привет, — сказал Жан-Жюль; Расмус сказал ему о детях; но всё равно было странно — тонкий, как невзрачная девочка, Стефан; никакой затаённой грусти в лице; как клада под яблоней; а уже двое детей, — отличная пижамка; я — Жан-Жюль, мэр этого города; а ты кто?
— Свет, — голос тихий и ясный, словно стихотворение о комнате с открытым на море окном; в три строки.
— Славное имя; или это прозвище?
— Имя, — Свет удивился; обычно никто не сомневался и не переспрашивал, зная об их бредовом происхождении.
— А брат? — и Цвет высунул яркую мордочку из-под одеяла.
— Цвет, — крикнул он сам, — четыре лет.
— Года, — поправил Стефан, и его стукнули по голове, — вы извините, он «Шторм» Вивальди; и эти фильмы страшные про детей — кнопки на стуле, чернила в белье, тараканы в супе — все про него; ночью, Расмус, вы говорили что-то про детский сад…
— Ну, нужно сначала кому-то просохнуть; а? и позавтракайте — в шкафу полно псевдоеды; а потом мы с Жан-Жюлем зайдем опять и как в школе — покажем вам город, порт; место работы; компьютеры у нас все эппловские, вы на «Эппле» работаете?
— У меня их ноутбук с собой…
— Отлично. Детишек по пути закинем… — Расмус будто порядок на столе наводил; допили вино; «это от моих родителей; семейный виноградник…» — Жан-Жюль покраснел, будто стеснялся, будто это был невесть что за неловкий секрет: ну что за родители, виноградник какой-то, нет бы в городе жить, юристами работать; потом Расмус и Жан-Жюль ушли; Стефан затолкал детей под душ; открыл шкаф; еда и вправду была в пакетах: сухое молоко, рафинад, йогурты; «Ахмад» липовый и с корицей; пакеты с кофе и сливками; смесь для приготовления омлета; сушеные овощи; бульонные кубики и специи. На столике стоял бледно-голубой тефалевский чайник; Стефан, путаясь в одеяле, заварил чай; навел, алхимича, омлет; «кажется, съедобно»; Цвет засмеялся опять; он учился любить отца, но как младшего; болтал ногами и обо всём; Гель-Грин ему нравился; место, полное открытий и запахов. Свет же ел молча; он был неприхотлив; как все первые дети; к тому же рос первые годы у Рафаэлей; мир казался ему книгой, которую нужно перевести на свой язык; а отец в ней — примечания; можно не читать, но многое объясняет. Сам Стефан не заметил вкуса; натянул свитер потеплее и увидел на дне сумки куртку; услышал голос мамы; её руки; улыбку; задохнулся; и вообразил голоса Жан-Жюля, Расмуса: «о, почти как мы»; и застегнул стремительно, будто что-то порвал; не надену; не моё; надел уже потяжелевшее, отсыревшее пальто; оно пахло ночью, солью, пылью, слабостью; и в дверь застучали; Расмус в своих черных кожаных штанах; худой, длинноногий; рыцарь Розы; и Жан-Жюль; он нестерпимо нравился Стефану; как похожий; если в Расмусе была сила, что остро заточенный нож, оттого было страшно — не оправдать доверия, ожиданий, больших надежд, то Жан-Жюль улыбался твоим шуткам и говорил — как вел за руку; а не скакал через темы и камни; напоминал себя — молодого и нашедшего в жизни прекрасное; но это прекрасное может раздавить: не по размеру…
Цвет опять взял медведя; Свет — учебники и пенал; они вышли на землю, и опять полетел снег. «Почему он соленый? — спросил Стефан у Жан-Жюля, — ведь, по школе, соль не испаряется…» тот пожал плечами: «есть вещи, которых не угадать: почему в одних горах есть золото, а в других — нет; и корабли затонувшие; и любовь…» «физика — не любовь…» «вы еще про смысл жизни поговорите!» — подошел Расмус; он нес Цвета на шее, оттого вынужден был постоянно отвлекаться — на все интересные булыжники, пучки водорослей, вынесенных в бурю, ракушки со сколотыми краями; карманы и его, и Цвета уже были набиты под завязку; Свет же шел тихо, прислушиваясь ко всем звукам: прибою, словам, стуку сердца, крикам птиц, ударам и грохоту машин из порта; подволакивая ноги — он чуть косолапил, как и Стефан; походка внимательных и задумчивых; не сознающих себя красивыми; Жан-Жюль засмеялся в ответ, как на анекдот про альпинистов; «ну, ладно, я направо, детей отведу; а вы посмотрите порт; в обед встретимся у Лютеции», — и взял Света за руку; тот удивился и посмотрел вверх на него, как на небо, с которого падал снег; Расмус спустил Цвета; Стефан попытался поцеловать детей — Свет отвернул щеку, и Стефан вздохнул; будь дома, мама помирила бы их; сам он не умел с ними общаться; и Расмус повел его в порт.
— Начальник порта, — повторил Стефан, — звучит гордо; почти как человек…
— Ага, — ответил Расмус, — видели бы вы этот порт — три сваи и огромная лужа.
«Сначала ничего не видно — особенного; ни величия; ни моря; просто огромная серая вода, гладкая, как атлас для подкладки шикарного пальто; весь берег изрыт бульдозерами, как изгрызен; почва твердая; вечная; горная; груды щебня, привезенного песка, расколотых в мелкое камней; среди всего этого стоит Расмус Роулинг и матерится: не хватает машин, подвоз материалов вечно задерживается из-за погоды; странное место для порта…» — Стефан подумал и убрал; стало смешно, словно книжку с картинками смотрел, и там у кого-то мохнатые брови, и в них брусника растет; он сидел за стойкой и писал в блокнот — синяя клетка; пружины; корабль в сто парусов на обложке; он всегда пользовался блокнотами для очерков, никогда диктофоном; Жан-Жюль пришел минуту назад, они с Расмусом сели за постоянный свой столик — у окна; а Стефана послали за заказом; «три кофе, пожалуйста: один по-венски, один с вишневым ликером и капучино».
— Это ты — журналист? — спросил бармен вдруг; у стойки сидело еще несколько человек — видно, рабочих; все в куртках и пахли солью и табаком; кто-то пил кофе, кто-то чай; спиртного днем не подавали; это сказал Расмус; он только и делал, что говорил; а Стефан записывал, и Расмуса это смешило, он пытался разобраться в каракулях: у Стефана с первого класса был странный почерк — как восточная вязь — длинные хвосты и неправильные соединения; только Капелька его читала; Река писал еще хуже — придуманным ими с детства шифром, превратившимся в привычку. Когда Стефан зарисовал примерно буровую вышку, записал последние данные о породах: «это лучше к Анри-Полю; он завтра из леса вернется с бригадой; и будут уже новые замеры», Расмус объявил по радио перерыв; и они пошли в кафе — легкая конструкция из дерева, на сваях из сосны, еще пахла свежим; пронзительно, как после дождя; «Счастливчик Джек» — прочитал Стефан и опять записал; ему казалось, что он не пишет, как раньше, а рисует; «это так хозяина зовут?» «нет, его любимого моряка — Джека Обри; какой-то английский капитан, воевал с Наполеоном; книжка Патрика О’Брайана». Стефан расстроился: Наполеон был одним из его кумиров; Черчилль, Честертон, Чосер и Наполеон. Подниматься нужно было по легкой лестнице, винтовой, из металла; наверху была декоративная башенка — дозорная; стекла на дверях разноцветные; внутри неожиданно тепло, маленькие столики на троих — идеальная компания; стойка из той же корабельной сосны; Стефан сел рядом на высокий металлический стул и почувствовал запах смолы; здешний воздух так был полон запахов, что хотелось набрать его в бутылки, не флаконы, а такие большие, квадратные, из-под виски; дарить друзьям на Рождество; пахло солью; рыбой; ветром; землей; влагой; зал был полон; на стенах висели корабли, все — английские парусники времен Наполеоновских войн: «Каллоден», «Голиаф», «Зэлэ», «Орион», «Одасье», «Тезей», «Вангард», «Минотавр», «Беллерофонт», «Дефанс», «Мажестье», «Леандр», «Мютин», «Александр», «Суифтшюр»; и над стойкой, в самой большой и красивой раме, с резьбой и позолотой, — «Сюрприз». Видимо, того самого Джека Обри.
