— Моя, — повторил Ли и, встав, одним движением руки смахнул с каминной полки разнообразный мусор. Пол вокруг камина усеяли осколки: конский череп раскололся, а глиняный принц Альберт переломился в талии надвое. Базз не сводил с Ли непроницаемых глаз, которые ни в каком смысле не могли быть зеркалами его души. Потом с оскорбительной нарочитостью извлек и закурил сигарету.
— Из дому меня выставляешь, — произнес он. — Видела бы тетка.
Сердце Ли сжалось, и он бы кинулся на Базза, не будь тот его братом.
— Какой смысл советоваться с покойниками? — хладнокровно ответил он, но хладнокровие это немалого ему стоило.
Базз швырнул недокуренную сигарету в огонь, пнул сапогом уголья и, поднявшись во весь рост, навис над Ли. Его длинного меха куртка казалась скроенной из скальпов, волосы разметались, как у индейского воина, а бесконечная чахлая тень металась по потолку, точно комната подпала под его безраздельную власть. Вид его был настолько устрашающим, что Ли приготовился к яростной атаке или даже ножевому выпаду, однако обрушился на него лишь поток пустых угроз, чего он мог ожидать и прежде, пока не утратил своей отчужденности.
— Только попробуй сделать с ней что-нибудь, как в последний раз, и ты у меня получишь, честное слово, получишь.
— Да что ты вообще можешь-то, черт возьми? — рявкнул Ли, заново разъярившись от этого мелодраматического оборота, однако Базз выскочил за дверь, не успела стрела поразить цель, и когда Ли на следующий день вернулся с работы, ни одной вещи брата в доме он уже не нашел. Исчезло все до последней тряпки и клочка бумаги, Базз не оставил ему даже ядовитой прощальной записки, не удостоил новым адресом, что сулило бы возможность примирения. Лишь несколько пятен на полу напоминало о том, что он здесь когда-то жил. Его темная комната гулким эхом вторила шагам Ли.
Он принес в психиатрическую клинику чемодан, чтобы забрать вещи Аннабель; теперь, когда он был вполне в себе, здание поразило его остроумным несоответствием помпезности и назначения. На территорию вели чугунные ворота; с обеих сторон подъездные дорожки обнимали бездействующий фонтан в виде тритона, вскинувшего раковину, и о воде напоминало только ржавое пятно на мраморе под ним. По обе стороны тянулись симпатичные лужайки и симметричные клумбы типовых розовых кустов, на которых чахли последние цветки. Ли увидел, что озеро, у которого он нашел Аннабель, — вовсе не озеро, а просто пруд с лилиями, выкопанный в форме слезинки. Все это служило декоративной прелюдией к гармоничному мудрому зданию, чье нынешнее предназначение выдавалось лишь скромной доской объявлений, наполовину скрытой в живой изгороди из бирючины. На террасе маячил юнец в длинном халате и шарфе в несколько слоев — он бросал мятежные взгляды на Ли, пока тот поднимался по широким и блестящим мраморным ступеням к парадному входу.
— Этот дом построили в Век Разума, но теперь он стал Башней Дурака, — изрек юнец. — Вы ведь знакомы с колодой таро?
Ли с его чемоданом особняк вверг в такую робость, что он почувствовал себя разъездным коммивояжером и смог лишь заискивающе улыбнуться и кивнуть в ответ — ведь он собирался умыкнуть дочь герцога; но Аннабель, увидев его, с неожиданным пылом схватила его за руку и ни с того ни с сего впилась поцелуем в губы. Он всмотрелся в ее лицо, ища каких-то следов перемены, но оно, бледное и загнанное, оставалось таким же, как в то утро, когда он проснулся и впервые увидел ее. Он опустил взгляд на ее руки.
— Я куплю тебе новый перстень, — сказал он.
— С лунным камнем?
— Возможно, — ответил он с нехорошим предчувствием.
— Лучше потратить деньги на что-нибудь другое, — сказала она, как ребенок, замысливший хитрый план.
— На что?
— Для начала — на такси.
Он не расслышал, что она сказала таксисту, и вдруг оказался возле доков, в лабиринте убогих, крутых и скукоженных улочек среди приземистых и темных лавок. Аннабель неожиданно оживилась: время от времени она поглядывала на него с еле сдерживаемым торжеством предвкушения. В окно Ли увидел, как из одного дверного проема вынырнула тощая фигура, завернутая в черный плащ, будто ворон по кличке Никогда из Эдгара По, но такси свернуло за угол, и Базз — если это и впрямь был Базз — пропал. Таксист высадил их на главной улице, у витрины, над которой болталась вывеска: ХУДОЖНИК ПО ПЛОТИ.
Витрину заполняли раскрашенные фотографии, демонстрировавшие весь диапазон мастерства татуировщика. Мужчины, превращенные в искусственных павлинов, являли взорам груди, где вздымались на дыбы злобные львы, тигры или сладострастные дивы всех оттенков чернил, на которые способна игла. На одном человеке посреди груди красовалась голова Христа в терновом венце, а другой был весь исполосован, как зебра. Некоторые предпочитали цветы, памятные кресты и слова: ПОКОЙСЯ С МИРОМ, МАМОЧКА. Одна девушка кокетливо приподнимала юбку, демонстрируя стайку бабочек, порхавших вдоль ее бедра. В центре витрины висела очень большая фотография человека, всю спину которого покрывал красно-синий извивающийся дракон: каждая чешуйка, каждый клык зверя, каждый язык пламени, что он извергал из ноздрей, были вколоты в кожу навсегда, если только человека не почистить, как апельсин, или не разрезать, как яблоко. У Ли по коже поползли мурашки сочувствия; осознав теперь намерение Аннабель, он посмотрел на нее в изумлении, а она блаженно улыбнулась и толкнула дверь заведения.
Ли не знал, что за испытание выпало ему на этот раз — покаяние или инициация; и тем не менее он выдержал его. На татуировщике был чопорный белый халат хирурга, и варварский ритуал облагораживался заботой о гигиене, хотя клиническая стерильность его мастерской и неприличное внимание, уделявшееся остроте и чистоте иголок, оскорбляли Ли, которому хотелось бы зверской боли, потоков крови и в самом конце — гноящейся раны, чтобы Аннабель получила сполна за это изысканное унижение, которое она для него измыслила, если, конечно, она в самом деле собиралась унизить его. Но сколько Ли ни старался, иной причины этой пытке он придумать не мог.
Сняв рубашку в эмалированной клетушке, он позволил им вписать ее имя в сердечко, готическим шрифтом, несмываемыми чернилами, так что теперь сердце его оказалось выставлено на всеобщее обозрение. У человека в витрине святое сердце было на левой груди — вот и Ли получил себе новое, будто старое ему вырезали, раскрасили от руки, раскатали в блин и посвятили целиком Аннабель; он больше не хозяин своему сердцу, не может делать с ним все, что захочет. Его новое, видимое, сердце нарисовали красно-розовым, для собственного имени она выбрала зеленый цвет. Игла набросилась на него, как электрический шершень, он потел под его жалом, закусив нижнюю губу, а Аннабель смотрела, как художник с крайней сосредоточенностью маневрирует своим инструментом, и бесцветные губы ее слегка приоткрывались, а меж зубов показывался кончик языка. Ли снова надел рубашку, она заставила его заплатить и снова улыбнулась — гораздо радостнее, чем когда была невестой. Ослабев и мучаясь от боли, Ли вышел с нею на утреннюю улицу, и она взяла его ладонь в свою, длинную и узкую, вечно нервически влажную и неестественно теплую.
