Тем не менее, вечно оставаясь на грани распада, Ли как-то умудрялся держать себя в руках, ведь он искренне верил, что, раз мир наполнен таким количеством всего, сам он морально обязан быть счастлив в этом мире просто по-королевски. Вот до чего дошло его пуританство; если он не голодает и у него имеется крыша над головой, он должен быть доволен, хотя король, которого он поминал каждое утро в лукавом двустишии, был безумным королем Баварским Людвигом. Стыдливость он окончательно потерял — она перестала отвечать каким бы то ни было его требованиям, — зато наружу все чаще прорывалась агрессивная сдержанность, издавна лежавшая под благоприобретенным покровом беззаботных манер. Очарование он утратил почти сразу же, но его красивая собранная походка изменилась, вернее, стала еще сдержаннее. Теперь, зная, что идти ему некуда, он передвигался с большей решимостью и гораздо большим высокомерием. Если его роковая сентиментальность и требовала, чтобы их общая мука и обещания, данные им Аннабель, как-то связали их, то теперь Ли своими глазами видел, что никакого союза не получилось. Они столько времени проводили в молчании, что Ли всегда имел возможность обманываться — как, мол, они глубоко и невыразимо близки, — и лишь когда порой заговаривал с нею, разделявшая их пропасть делалась явной и горькой. К Пасхе он почти совсем перестал с нею говорить, а улыбался лишь в приступах самой крайней забывчивости. Жизнь их текла в рассеянном унынии, и Ли никак не мог угадать, о чем грезит Аннабель, поскольку она изо всех сил старалась не упоминать его отсутствующего брата. Кроме того, потеряв товарища по играм, она отнюдь не страдала: поскольку они не виделись ежедневно, с каждым днем он становился для нее все реальнее, и хотя она по нему не томилась, но ожидала его физического возвращения даже с легким раздражением от того, что он так запаздывает. А с другой стороны, он может вернуться к ней вообще в каком-нибудь ином облике. Иногда она думала о нем как о злобном черном лисе, а иногда — как о неком метаморфическом существе, что способно менять обличья одно за другим, произвольно, и поэтому, разумеется, может вселиться на какой-то миг и в птицу, что присела снаружи на балкон: ведь он никогда не боялся высоты. И опять же — под землей он всегда чувствовал себя как дома, а потому может обратиться в мышь: Аннабель часто слышала, как та подгрызает изнутри стенку. Она вспоминала игру, в которую они играли с перстнем, доставшимся ему от отца, и думала, что он запросто может принять любую форму и прийти к ней ночью, пусть и вместе с какими-нибудь другими тенями. Она крепче сдружилась с ночными очертаниями вещей, поскольку теперь в них могла таиться личность.
Хоть она редко поднималась с постели, но в свою очередь довольно часто навещала Базза в его новом жилище. Он нашел себе темную и мрачную комнату, куда свет сквозь зачерненные окна просачивался едва-едва, если вообще доходил до его реликвий: среди ножей и банок с химикатами там были развешаны ее фотографии. Она проводила в этой воображаемой комнате гораздо больше времени, чем дома, и тот теперь казался ей не домом, а временным пристанищем. Перстень Базза она выкинула лишь ради того, чтобы обмануть мужа, ибо решила начать новую жизнь, полную обмана; она знала, что если будет умной, то сможет вести себя так, как пожелает, безо всяких упреков и порицания, точно она и впрямь невидима, есть на ней перстень или нет. Ли уже не осмеливался на нее сердиться, что бы она ни делала: воровала, не мылась или отталкивала его в постели — так боялся он любых последствий.
Когда ей было два или три года, мать взяла ее с собой за покупками. Маленькая Аннабель тихонько выскользнула из бакалейной лавки, где мать торговалась за масло, и какое-то время играла на обочине дороги, а потом решила, что пора выйти на проезжую часть. Водитель дал по тормозам, машину занесло, и она врезалась прямо в витрину. Аннабель смотрела, как на солнышке блестят осколки стекла, пока на нее не обрушилась толпа обезумевших гигантов: мать, бакалейщик в белом халате, блондинка в темных очках, какой-то человек с четырьмя руками, четырьмя ногами и двумя головами — одной золотой, а другой черной, и множество других прохожих, все возбужденные до невозможности. «Ты же могла убиться!» — сказала мама. «Но я не убилась, я играла», — ответила Аннабель, ростом не больше травинки: она сама вызвала всю эту невообразимую суматоху лишь тем, что могла играть со смертью в игры.
Однако случай тот был воспоминанием не о реальном событии, а об очень правдоподобном сне, привидевшемся ей, когда она лежала в больнице под наркозом, хотя теперь она верила, что такое было на самом деле. В больнице она могла вызвать переполох самым простым действием — например, проглотив обручальное кольцо; она поняла, насколько необычна, а потому приобрела ощущение аристократической привилегированности, а с ним — и аристократическое презрение, поскольку все вокруг намекало и нашептывало ей, что ее фантазии могут лепить реальный мир. Листая в холле клиники журналы «Нэшнл джиогрэфик», она наткнулась на фотографии длиннорогих волов, потому и решила поставить на Ли тавро, как метили скот на Диком Западе, — просто проверить свою оккультную силу.
Полностью забросив рисование, она странным образом, кажется, отрешилась от былой апатии. Сначала с каким-то отвлеченным своеволием принялась целыми днями бродить по улицам; затем однажды нашла то, что искала: объявление в витрине мануфактурной лавки — требуется ассистент. Она зашла, и ее сразу же приняли. Поначалу Ли считал это добрым знаком. Но оказалось, что это начало того периода, когда она подражала Баззу, устраиваясь на такие временные работы, которые бы ее не напрягали.
Она хаотически меняла одну неквалифицированную, бессмысленную должность на другую: иногда нанималась официанткой, иногда паковала печенье на фабрике, а потом уходила в какую-нибудь закусочную или универмаг. Казалось, ей хочется попробовать себя во всем. Она зарабатывала немного денег, но поскольку давно перестала себе что-либо покупать, тратить их было не на что. Банкноты, стянутые резинкой, она держала в жестяной банке из-под «Оксо» на каминной полке в спальне, а на мелочь покупала шоколадки, пирожные, сладкие булочки и другие необязательные сладости, которые сразу же и съедала, точно ей двенадцать лет и деньги выданы на карманные расходы. Ли и в голову не приходило забираться в ее копилку. Едва она засовывала деньги в банку, они запросто могли превращаться в сухие листики.
Но первый оптимизм у него улетучился, когда Ли увидел, что она не сближается с обычным миром, не смешивается с ним; скорее, у нее лишь усиливалось осознание собственной инаковости, чем она и гордилась. Ли научился относиться с усталой снисходительностью к ее порханию с одной работы на другую, хотя, как и раньше, тревожился за нее, ибо вдобавок не имел ни малейшего понятия, что в таких новых обстоятельствах она может выкинуть. А в Аннабель зарождалась небывалая ясность. Прежде она никогда не испытывала оживления, но теперь чувствовала, как что-то в ней начинает шевелиться. Ей казалось, что ранее скрытые силуэты, так давно грозившие ей, скидывают свои двусмысленные оболочки и являют ей не четкие тени ужаса, которые она под ними издавна подозревала, а мягкие, неопределенные сердцевины. Мир лущился сам по себе, или это она лущила его, а под коркой шипастой брони оказывалось пластилиновое ядрышко, безвольно просившее придать ему какую-нибудь форму. Окончательно убедившись, что это так, Аннабель нарисовала последний портрет Ли — в виде единорога со спиленным рогом. Чем-чем, а зашифрованностью образы ее не отличались. После этого все альбомы были заброшены.
