Лесной Царь живет совсем один в самом сердце леса, в домике, состоящем всего из одной комнаты. Дом его построен из веток и камня, поросшего густым желтоватым мхом. На замшелой крыше растут травы и сорняки. Он рубит опавшие ветви для растопки очага, а воду черпает жестяным ведерком из ручья.
А чем же он питается? Ну разумеется, дарами леса! Тушеной крапивой, ароматным варевом из дикой гвоздики, приправленным мускатным орехом; он варит листья пастушьей сумки, как капусту. Он знает, какие из оборчатых, пятнистых, пахнущих гнилью древесных грибов годятся в пищу; ему ведомы их загадочные тропы, по которым они ночами лезут вверх в темных уголках леса, разрастаясь на всем, что отмерло. Даже хорошо знакомые лесные грибы-рядовки, которые вы жарите, как требуху, с молоком и луком, и оранжевые, как яичный желток, лисички с ребристыми подбоями шляпок и слабым запахом абрикосов — все вырастают за ночь, как мыльные пузыри на поверхности земли, выталкиваемые самой природой и существующие в пустоте. И мне казалось, что таков был и он; он вышел живым из страстных объятий леса.
По утрам он выходит собирать свои странные сокровища, он берет их осторожно, словно голубиные яйца, и складывает в одну из корзин, собственноручно сплетенных из ивовых прутьев. Он готовит салат из одуванчиков, которым дает грубые имена: «клистирные дудки», «обмочи-кровать», — и приправляет его несколькими листиками дикой земляники, но ни в коем случае не ежевики, потому что, говорит он, на Михайлов день Дьявол поплевал на нее.
Его козочка цвета млечной сыворотки дает ему жирное молоко, из которого он делает мягкий сыр, обладающий неповторимым густым и водянистым вкусом. Иногда ему случается поймать кролика в сплетенный из нитей силок и сварить из него суп или потушить с приправой из дикого чеснока. Он знает все о лесе и его обитателях. Он рассказывал мне об ужах, о том, как старые ужи, почуяв опасность, широко открывают пасть, а ужата заползают им в глотку и сидят там, пока страх не минует, и тогда выползают снова и резвятся, как прежде. Он поведал о мудрой жабе, что летом сидит у ручья в зарослях калужниц, а в голове у нее — необычайно драгоценный камень. Он сказал, что сова когда-то была дочерью булочника, а потом улыбнулся мне. Он показал мне, как плести циновки из камыша и свивать ивовые прутья в корзины и небольшие клетки, в каких он держит своих певчих птиц.
Его кухня вся качается и дрожит от птичьих трелей, разносящихся от клетки к клетке, в которых сидят его певчие птички — жаворонки и коноплянки, — клетки, громоздящиеся одна над другой вдоль стен — стен из пойманных птичек. Как это жестоко — держать диких птиц в клетках! Но когда я сказала ему это, он лишь рассмеялся; смеясь, он показывает свои белые, заостренные зубы, на которых блестит слюна.
Он прекрасный хозяин. В его доме царит безупречная чистота. Он аккуратно ставит на очаг надраенную до блеска кастрюлю бок о бок со сковородой, словно пару начищенных туфель. Над очагом висят низки тонких, с завитыми шляпками сушеных грибов, которые в народе именуются «иудиными ушами» и которые растут на бузине с тех самых пор, как на одном из этих деревьев повесился Иуда; это древняя наука, сказал он мне, искушая мое недоверчивое любопытство. Травы он тоже сушит, связывая в пучки и подвешивая, — тимьян, майоран, шалфей, вербену, кустарниковую полынь, тысячелистник. Комната наполнена музыкой и ароматами, к тому же в камине всегда потрескивают дрова, слышен сладкий и едковатый запах дыма, ярко и весело горит огонь. Вот только скрипка, которая висит на стене рядом с птицами, не может издать ни единого звука — у нее порваны все струны.
Порой по утрам, когда мороз уже наложил свою сверкающую печать на травы и кустарники, а иногда и по вечерам, что бывает гораздо реже, хотя и выглядит более заманчиво, когда спускается холодная мгла, я иду прогуляться и всегда прихожу к Лесному Царю, и он укладывает меня на свою кровать из шуршащего тростника, на которой я лежу, отдавшись на милость его громадных рук.
Нежный мясник, показавший мне, что ценность плоти — в любви; сдери шкурку с кролика, приказывает он. И с меня слетают все одежды.
Когда он расчесывает свои волосы цвета увядших листьев, из них выпадают увядшие листья. Они с шелестом опускаются на землю, словно облетая с дерева, и он действительно может стоять неподвижно, как дерево, когда хочет, чтобы голуби — эти глупые, толстые, доверчивые лесные создания с красивыми обручальными кольцами вокруг шеи, — мягко хлопая крыльями и воркуя, уселись к нему на плечи. Он делает дудочки из бузинных веток и приманивает летающих в небе птиц — все птицы прилетают на его зов; и самых голосистых сладкопевцев ждет клетка.
В темном лесу буянит ветер, завывая в кустарниках. Лесного Царя всегда сопровождает тот легкий холодок, который веет над погостом, и от этого у меня мурашки бегут по затылку, но я уже не боюсь его; я боюсь того головокружения, в которое он затягивает меня. Мне страшно упасть.
Упасть, как, наверное, упала бы с небес птица, если б Лесной Царь поймал все ветры в свой платок и связал бы его узелком, чтобы они не могли вылететь вновь. И тогда движущиеся потоки воздуха уже не будут поддерживать птиц, и все птицы упадут, повинуясь закону земного притяжения так же, как я пала ради него, и я знаю: лишь благодаря его доброте я не пала еще ниже. И земля, одетая в тончайшее руно умирающих листьев прошедшего лета, еще носит меня лишь из соучастия к нему, ибо его тело — плоть от плоти этих листьев, медленно превращающихся в земной прах.
Он мог бы воткнуть меня в грядку рассады вместе с поколениями грядущего года, и тогда мне пришлось бы ждать, пока его свирель не призовет меня из тьмы снова на бренную землю.
И все же, когда он вытряхивает из своего птичьего манка ту самую пару чистых нот, я иду к нему, как каждое из тех доверчивых созданий, что усаживаются на сгибы его запястий.
Я нашла Лесного Царя сидящим на увитом плющом пне, он созывал к себе всех птичек в лесной округе, попеременно выдувая из своей свирели две ноты — одну высокую и одну низкую; и этот пронзительный зов был так сладок, что на него слетелась целая стайка щебечущих птах. Поляна была усыпана опавшими листьями — одни были медовыми, другие серыми, как зола, а иные черными, как земля. Он настолько казался душой этого места, что я без удивления заметила, как лиса доверчиво положила мордочку к нему на колени. Бурый предзакатный свет, просачиваясь, уходил во влажную, тяжелую землю; все было тихо, все было неподвижно, и уже веяло ночной прохладой. На землю упали первые капли дождя. Во всем лесу нет другого убежища, кроме его хижины.
Вот так я и вошла в наполненную птицами уединенную келью Лесного Царя, который держит своих пернатых в тесных клетках, свитых им самим из ивовых прутьев, и пташки сидят в этих клетках и поют для него.
Козье молоко в кружке с щербатыми краями, на ужин — овсяные лепешки, которые он испек на каменной плите. Дождь барабанит по крыше. Лязг дверного засова: мы заперты наедине в темной комнате, наполненной запахом потрескивающих в очаге поленьев, на которых дрожат мелкие язычки пламени, и я ложусь на скрипящий соломенный матрас Лесного Царя. Цветом и фактурой кожа его напоминает сметану, у него упругие, коричневатые соски, похожие на спелые ягоды. Он словно дерево, которое и цветет, и плодоносит одновременно, — так мил, так очарователен.
