Письменный стол из красного дерева шириной чуть ли не в полмили, с безупречным пресс-папье и рядами телефонов. Я позволила себе роскошь открыть сейф, в котором хранились драгоценности, и вдосталь порылась в кожаных футлярах, чтобы увидеть воочию те сказочные богатства, которые я получила в результате своего замужества: подвески, браслеты, кольца… И пока я вот так стояла в окружении бриллиантов, в дверь постучали, и служанка вошла в комнату прежде, чем я успела что-либо сказать, — что за утонченная грубость. Надо будет поговорить об этом с мужем. Она надменно взглянула на мою саржевую юбку: не желает ли мадам переодеться к ужину?
Когда я рассмеялась, она, больше похожая на леди, нежели я, состроила презрительную гримасу. Но вообразите только — облачиться в одно из моих экстравагантных платьев от Пуаре, надеть на голову тюрбан, украшенный драгоценными камнями и плюмажем, увешаться до пупа жемчугом и усесться в полном одиночестве в баронском обеденном зале во главе массивного стола, за которым, как говорят, сам король Марк потчевал своих рыцарей… Под ее холодно-неодобрительным взглядом я притихла. Я снова взяла решительный тон офицерской дочери. Нет. Я не буду переодеваться к ужину. К тому же я не так уж голодна, чтобы ужинать. Ей следует передать экономке, что я отменяю заказанный пир горой. Не могли бы мне принести бутерброды и кофейник в музыкальную комнату? И не могли бы они все уйти на ночь?
Конечно, мадам.
По ее пренебрежительному тону я поняла, что снова разочаровала их, но мне уже было все равно; блеск его богатства служил мне оружием против них. Но вряд ли я могла отыскать среди сверкающих камней его сердце; как только она ушла, я начала методично осматривать содержимое ящиков его стола.
Все было в порядке, так что я ничего не нашла. Ни одного лишнего клочка бумажки, ни одного старого конверта, ни выцветшей женской фотографии. Только папки с деловой перепиской, счета от принадлежавших замку ферм, накладные от портных, записки от международных финансистов. Ничего. И это отсутствие вещественных доказательств его настоящей жизни начало производить на меня странное впечатление; наверное, подумала я, ему есть что скрывать, раз он прилагает такие усилия, чтобы это не обнаружилось.
Его рабочий кабинет был на удивление безликим, окна выходили во двор, как будто муж хотел повернуться спиной к морским сиренам, дабы сохранять ясность ума, разоряя мелких предпринимателей в Амстердаме, или — отметила я, с отвращением передернувшись, — затевать какие-нибудь махинации в Лаосе, связанные, судя по некоторым загадочным упоминаниям его ботанического пристрастия к редким видам мака, скорее всего, с опиумом. Неужели он недостаточно богат для того, чтобы обойти преступный мир стороной? А может, преступление как таковое и составляет его корысть? И все же увиденного было достаточно, чтобы оценить, насколько страстно он желает что-то утаить.
Перерыв вверх дном его письменный стол, мне пришлось хладнокровно потратить четверть часа, чтобы разложить все до последнего письма в точности по местам, но, заметая следы своего посещения, я дернула застрявший было небольшой ящичек и, наверное, задела какую-то скрытую пружину, потому что внутри этого ящичка открылся другой, потайной; а в потайном ящике — наконец-то! — содержалась папка с надписью «Личное».
Я была одна, если не считать моего отражения в не завешенном шторами окне.
На мгновение мне представилось, что его сердце, спрессованное, как цветок из гербария, алое и тонкое, как папиросная бумага, находится в этой папке. Папка была очень тонкой.
Возможно, было бы лучше, если бы я не наткнулась тогда на эту трогательную, не совсем грамотную записку, написанную на бумажной салфетке с вензелем кафе «La Coupole», которая начиналась словами: «Мой дорогой, я не могу дождатся того мнгновения когда стану твоею всетцело». Оперная дива послала ему страницу из партитуры «Тристана и Изольды» — Liebestod, — написав на ней единственное и загадочное слово «Пока…». Но самой странной из всех этих любовных писем была открытка с видом деревенского кладбища в горах, где какие-то упыри-мародеры в черных пальто увлеченно раскапывали могилу; эта сценка, написанная в нарочито мрачных тонах гран-гиньоля, называлась «Типичный трансильванский пейзаж — полночь накануне Дня всех святых». А на оборотной стороне — послание: «По случаю свадьбы с потомком Дракулы — помни всегда: „высшее и единственное наслаждение любви — уверенность в том, что ты несешь зло“. С дружескими пожеланиями, К.».
Шутка. Шутка самого низкого пошиба; ведь он же был женат на румынской графине. А потом я вспомнила ее красивое, умное лицо и ее имя — Камилла. Похоже, самая недавняя из моих предшественниц в этом замке была и самой непростой.
Отрезвев, я отложила папку в сторону. Ничто в моей жизни, наполненной материнской любовью и музыкой, не подготовило меня к этим взрослым играм, и все же это был ключ к его истинной сущности, который показывал мне наконец, насколько маркиз был любим, хотя и непонятно, за что. Но мне по-прежнему хотелось знать больше; и едва я закрыла за собой дверь кабинета и заперла на замок, средства к дальнейшим открытиям упали к моим ногам.
Упали в самом буквальном смысле; да еще и со звоном рассыпанного столового серебра, потому что, поворачивая ключ в скользком американском замке, я каким-то образом умудрилась расстегнуть кольцо, так что все ключи разлетелись по полу, и первый попавшийся ключ, который я подняла, как назло оказался от той самой комнаты, в которую он строго-настрого запретил мне входить, комнаты, которую он желал оставить за собой, чтобы иметь возможность пойти туда, когда захочет снова почувствовать себя холостяком.
Уже приняв твердое решение исследовать эту комнату, я почувствовала, как во мне слабо шевельнулся неясный страх перед его восковым спокойствием. Возможно, тогда мне отчасти представлялось, что в этом логове я найду его реальную сущность, которая сидит там и ждет, ослушаюсь ли я его; что вместо себя он отправил в Нью-Йорк ходячую куклу, загадочную, самостоятельную оболочку своей публичной натуры, а реальный человек, чье лицо я мельком разглядела в порыве оргазма, занимается своими личными неотложными делами, сидя в кабинете у подножия западной башни позади кладовой. Однако если это действительно так, мне во что бы то ни стало нужно найти его, узнать его; к тому же его очевидная привязанность ко мне настолько ослепила меня, что я и подумать не могла, будто мое непослушание может и в самом деле причинить ему обиду.
Я взяла запретный ключ из кучи, бросив остальные на месте.
Час был поздний, и замок дрейфовал на самом далеком расстоянии от берега, на какое был способен, плывя по моей воле посреди молчаливого океана, словно гирлянда огней. Все было тихо и спокойно, если не считать шепота волн.
Я не чувствовала страха, даже намека на испуг. Я шла уверенно, как ходила по своему родному дому.
Никакого узкого и пыльного коридора там не было и в помине; зачем он мне лгал? Просто коридор был слабо освещен; сюда по какой-то причине не дотянули электричество, поэтому я заглянула в кладовку и отыскала там в буфете пачку восковых свечей, которые лежали вместе со спичками, чтобы во время парадных обедов украшать огромный дубовый стол. Я зажгла маленькую свечку и, держа ее в руке, словно кающаяся грешница, пошла вперед по коридору, увешанному тяжелыми и, как мне показалось, венецианскими шпалерами. Из темноты пламя выхватывало то голову какого-то мужчины, то пышную женскую грудь, проглядывающую сквозь прореху на платье — может быть, здесь изображалось «Похищение сабинянок»? Обнаженные мечи и лошадиные трупы свидетельствовали о каком-то кровавом мифологическом сюжете. Коридор вел куда-то вниз: устланный толстыми коврами пол имел небольшой, почти незаметный уклон. Тяжелые шпалеры на стенах заглушали шум моих шагов и даже моего дыхания. Отчего-то стало очень жарко, и пот каплями выступил у меня на лбу. Здесь вовсе не слышала шепота моря.
