Что — тогда?
До этого момента все выглядело довольно логично, но теперь начинает разрушаться и расползаться на нитки. Зачем Кико подверг меня таким страшным испытаниям? Зачем нужно было призывать на помощь китов с их песнями, а не самому открыть дверь, что значительно упростило бы ситуацию и избавило бы меня от нескольких, самых неприятных минут в моей жизни? И почему он был так уверен, что боль, подстегиваемая голосами, приведет меня к нужному месту. А если бы не привела? Или он сам уже испытывал нечто подобное и не хотел повторения? И решил воспользоваться мной, что совсем уж низко, ведь мы стали почти приятелями.
Мальчик-мечтатель и его отважная подружка.
Я совсем не отважная.
И неужели нельзя отпереть эту злосчастную дверь, не испытывая мук? Просто — подойти и отпереть, как была отперта дверь самого дома? И что там, за этой странной, утопленной в стене дверью? Что?.. Вряд ли телефонный аппарат.
Я совсем не отважная.
Я добралась до цели, но мне не хватает духу заглянуть ей в лицо. Я хочу сделать шаг назад, отойти, вернуться к Кико, вернуться к «Upon Reflection», вернуться на Талего. Я хочу всего этого немедленно, но киты… Они не отпускают меня. Продолжают тыкаться в уши мягкими голосами, да-да: они сменили тональность, никаких резких высоких нот; ничего, что может причинить хоть малейший дискомфорт. Ласковое пощелкивание, умиротворяющее посвистывание, я как будто обложена ватой, сдвинуться с места и отойти назад невозможно. Можно только… продвинуться вперед.
Ну ладно.
Глубоко вздохнув, я вставляю ключ в скважину и несколько раз проворачиваю его в замке. И толкаю дверь.
Я совсем не отважная.
Но и трусихой никогда не была. И только поэтому переступаю порог комнаты, освещенной лампой дневного света. Не то чтобы этот мертвый свет был особенно неприятен, скорее — мне неприятен запах, плотным облаком висящий в комнате. Она достаточно большая, но не настолько, чтобы запах расползся по углам. В этом запахе нет ничего незнакомого, все его составляющие хорошо мне известны: можжевельник, ваниль, крем-брюле, немного жимолости, немного мертвых дафний… В отличие от вылизанного пустого дома в комнате под лестницей царит запустение, и ощущение от нее, как от грязи из-под ногтей.
Выцветшие обои, низкий и какой-то серый потолок, старый диван с брошенным на него пледом болотного цвета, старое продавленное кресло, канцелярский стол и колченогий стул. Есть еще полка с огромным количеством флаконов из-под самых разных мужских одеколонов. Пустых почти нет, все наполнены минимум на треть. Я разглядываю стеклянные пузырьки, я пожираю их глазами только по одной причине: чтобы не смотреть на стену напротив.
Общий ее абрис вызывает сосущую тоску, подобные абрисы я видела неоднократно — в миллионе фильмов про серийных убийц. Именно так выглядит их логово, оно нисколько не оригинально: все вещи в нем старые, поношенные, засаленные и покрытые какой-то метафизической слизью. Не хватает только потеков сырости на стенах и капающей с потолка ржавой воды. В этом каменном мешке обязательно должно быть две двери: одна ведет наверх — к чистому и ясному миру, где право на существование имеют только романтические комедии с Мэг Райан и мелодрамы с Сандрой Баллок, и все это разбавлено Вуди Алленом и немного — Сидни Поллаком. Другая — ужасная, чудовищная — дверь ведет вглубь или вниз, но все равно в преисподнюю. Выхода оттуда нет.
Нет. Нет. Нет.
Там, за адовой дверью, все еще плачевнее. Там — умирают невинные. Долгой мучительной смертью. Хорошо, что здесь…
Здесь тоже есть адова дверь, и она приоткрыта ровно на палец, вот проклятье!.. Я ни за что не войду туда.
Нет. Нет. Нет.
Я совсем не отважная.
Сосущая стена испещрена фотографиями незнакомых мне женщин. Почти незнакомых, потому что одну из них я знаю точно. Это — Мария из медальона. Светловолосая Мария, не очень-то похожая на испанку, но немного похожая на Шэрон Стоун, почему я раньше не замечала этого сходства? Наверное, потому, что фотография в медальоне была слишком маленькой. Фотографии на стене — обычного альбомного формата и выполнены в хорошем разрешении, Марии с настенных снимков ничего не угрожает, она выглядит счастливой и даже влюбленной. Да-да, у нее влюбленные глаза. Это — фотографии из верхнего мира, ясного и чистого, Мария вполне могла бы быть подружкой Мэг, или Сандры, или их обеих. Но ни Сандры, ни Мэг на стене нет. Их место занимают еще двое: брюнетка с живыми карими глазами (типичная южная испанка) и шатенка со спокойным лицом. Немного флегматичным, но все равно очаровательным. Обе — и брюнетка, и шатенка — также беспечны и счастливы, как и Мария. Фотографий лучистой троицы множество, но нет ни одной групповой, очевидно, девушки даже не были знакомы. Но при этом — влюблены в неизвестного фотографа, что так же очевидно. Именно ему адресованы эти исполненные неги и покорности взгляды, именно ему улыбаются пухленькие губы; самая старшая из них — Гизела, шатенка, ей за тридцать…
Гизела?
Почему я подумала, что это Гизела?
Потому что я знаю, как выглядит Мария, а Пьедад выглядит так, как и должна выглядеть Пьедад, — типичная южная испанка.
Mariagiselapiedad.
MARIAGISELAPIEDAD — надпись на ленточке marinerito, куда им деться друг от друга, они обречены висеть на стене. Они — обречены.
Вкрапления газетных вырезок гораздо ближе к приоткрытой на палец адовой двери. Но съежившиеся строки не говорят о насильственных смертях — всего лишь об исчезновении. Съежившиеся строки еще надеются, что они могут вернуться, все трое: Мария Пастори, журналистка из Сан-Себастьяна, Пьедад Линарес, преподаватель кафедры психологии Валенсийского университета и Гизела Витгенштейн, профессор права. Промежуток между исчезновениями каждой из них составляет год, первой исчезла Гизела, затем — Мария и уже потом — Пьедад.
Мне не нравятся газетные вырезки. И не потому, что блеклые, маловразумительные фото на них мало соответствуют истинным Марии, Гизеле и Пьедад, влюбленным счастливицам, а… Почему? Я не могу понять, не могу — и это мучает меня даже больше, чем приоткрытая ровно на палец адова дверь, в которую я никогда не войду. Никогда.
Я совсем не отважная.
В двух ящиках канцелярского стола полно всякого хлама — не то что в пустынных тумбах академического из верхнего и чистого мира. Несколько видеокассет карманного формата, упаковка зубочисток, пара кредиток, рекламные проспекты гостиниц Лихтенштейна, Берна и Кельна, засохшая ветвь можжевельника (о боже!), театральные программки, билеты на корриду, билеты на Б. Б. Кинга, пара высоколобых журналов по психологии и праву — и шнурки. Сотни шнурков, тысячи. Таких же разноцветных, какие носит Кико, с той лишь разницей, что среди них нет ни одного короткого. Такого, какой можно вставить в бровь или губу. Все они — длинны. Длинны ровно настолько… чтобы набросить их на шею жертве и, не испытывая никакого дискомфорта, задушить ее.
Почему изначальное предназначение шнурков оказалось так надолго скрытым от меня — ведь все же ясно как божий день!.. И Кико… Он все время подсовывал мне подсказки, только я этого не замечала. Музыкальная шкатулка, рисунки, чайная роза на окне, открытка «Он следит за тобой» (нет, об открытке лучше не думать). И он привез меня на остров не потому, что этого захотела я, а потому что этого захотел он сам. Но какова его роль во всем этом дерьме? «Пффф» — вот как она называется. И если уж он хотел, чтобы я все узнала, почему не показал эту сраную комнату сразу?.. И кто общался со мной все это время — мальчик-мечтатель или книжный урод?
