Не самый жизнеутверждающий ландшафт.
«Не самый жизнеутверждающий», — отстраненно думаю я. Ведь и старость не может длиться вечно; еще минута, еще три — и все закончится.
Не начавшись.
А это неправильно, это противоречит законам жанра. Ведь мальчики-мечтатели (мне все же хочется думать о Кико как о мальчике-мечтателе, а не как о книжном уроде) не стареют. Во всяком случае — в рамках одного, отдельно взятого романа, героями которого они являются. «Да. Это неправильно. Да», — вынуждена согласиться со мной сумасшедшая из головы писателя. А трезвомыслящему литературному агенту все и так ясно, без дополнительных разъяснений: книга со старой развалиной в эпицентре продаваться не будет. И здесь он смыкается с вурдалаками-издателями, которые хотят видеть в качестве героев разнополые особи детородного возраста, дееспособные и по возможности привлекательные внешне. Чтобы сюжет, не особо напрягая икроножные мышцы и крестец, благополучно вырулил к хеппи-энду с поцелуем в диафрагму.
Ну и что теперь делать с вонючим стариком? Херня, херня, херня… Вот ведь херня! Неужели — воображение кончилось?.. да нет же, отыгрываем назад… Оставляем змея, оставляем винил, но отыгрываем назад…
Такая циничная мысль, которую не прикрыть романтикой змея и сентиментальной грустью винила, не могла прийти мне в голову по определению. И я не считаю стариков вонючими только потому, что они — старики. Но я знаю того, кто считает стариков именно вонючими, а другого определения они не заслуживают. И вонючими могут быть не только старики: вонючки — все, о ком неинтересно или — того хуже — сложно писать. Все те, над достоверными образами которых нужно попотеть, напрячь ради них икры и крестец. Но самое главное — напрячь сердечную мышцу.
А ВПЗР не любит напрягаться.
Вот и профиль Кико без всяких усилий, без всякого напряжения трансформируется: сначала — из высокогорного плато обратно в пустыню, а потом уже — в знакомый мне жестяной обрез, такой четкий и острый, что о него можно порезаться.
Это, видимо, и есть «отыгрываем назад», где Кико ровно столько лет, сколько было в тот момент, когда я устроилась рядом с ним перед музыкальной шкатулкой. Отыгрываем назад, уже отыграли, — и хотя завод в шкатулке по-прежнему не кончается, «пам-парампам-пам-пам» стало намного спокойнее.
А в самом большом отделении, предназначенном для бус и цепочек, лежат… шнуры! Теперь я вижу это четко: перепутавшиеся разноцветные шнуры, целая груда шнуров. Точно такие же обволакивают запястья Кико, точно такие же украшают (если это можно назвать украшением) его лицо. Такие же — по цвету, по диаметру. Вероятно, Кико запасся ими впрок или они достались ему от кого-то другого. Может быть — от брата Курро, а может — от продавца обувного магазина, втюхавшего Кико его замечательные, ничем не омраченные ботинки с незапятнанными подошвами.
В любом случае, этот человек был важен дня Кико, иначе зачем хранить его веревочное наследство в музыкальной шкатулке, вещи чрезвычайно ценной для мальчиков-мечтателей?.. Да и книжным уродам всегда необходима емкость, чтобы прятать в нее свои дрянные тайны. И желательно, чтобы эта емкость была посолиднее жестянки из-под чая.
Кажется, я сильно отвлеклась на дурацкие шнурки.
Настолько сильно, что потеряла себя в первом и втором зеркале слева — там, где до сих пор маячили фрагменты моей физиономии.
Теперь их нет, но это вовсе не означает, что зеркала пусты. Напротив, в них кипит жизнь: то и дело появляются какие-то тени, пятна и линии — ломаные и округлые. Черно-белую гамму сменяет сепия, затем все опять уходит в черно-белое, приглушенно черно-белое — именно такого цвета была преступная страсть Флоранс Карала и ее возлюбленного. Именно в такой цвет окрашиваются воспоминания, от которых ты стараешься отделаться побыстрее. Которые стараешься забыть. Они похожи на старые фотографии, похороненные в заплесневелом и никому не нужном семейном альбоме. Единственное достоинство которого состоит в том, что ты и представить себе не можешь, где он лежит. Вроде бы в последний раз его видели на антресолях, а до этого он валялся в комоде для постельного белья, переложенный полотенцами. А до этого — в нижнем ящике письменного стола, откуда его выставили, потому что хренов мудацкий альбом занимал слишком много места и некуда было сложить болванки для дисков и две пачки бумаги формата А-4.
В болванках и бумаге смысла, безусловно, больше, чем в альбоме, набитом фотографиями преимущественно незнакомых и ненужных тебе людей. Единственное достоинство которых состоит в том, что они уже умерли и не побеспокоят тебя ничем. И у тебя нет к ним вопросов, кроме разве что одного: каким образом они все же умудряются выцветать, будучи запертыми в тиши и темени альбомных страниц. И дай бог, чтобы среди ненужных тебе незнакомцев не оказалось ни одного поэта, ни одного философа: иначе сентиментальных стенаний о том, что люди на фотографиях выцветают по мере того, как выцветает память о них, не избежать.
Вероятность того, что напорешься на поэта, чрезвычайно мала.
И фотографии продолжают выцветать без всяких объяснений. И вероятность того, что они выцветут и исчезнут насовсем, навсегда, стремится к бесконечности.
Семейные альбомы — вот куда нужно засовывать дурные и почти преступные черно-белые воспоминания! И надеяться на то, что они смешаются с черно-белыми фотографиями, чтобы сойти на нет и поблекнуть без возврата.
У меня нет ни одного воспоминания, смерти которого я бы страстно желала. Разве что — воспоминание о трупе несчастного Маноло в океанариуме (бр-р!), но оно настолько свежее, что назвать его воспоминанием можно с большой натяжкой.
А к чему отнести тени, пятна и неясные линии в зеркалах? К воспоминаниям, к фантазиям? И к чьим именно?
Владельца шкатулки.
Мне только показалось, или до сих пор бесформенные тени и пятна стали складываться в картинки?.. Картинки выплывают из зазеркалья одна за другой, их я видела совсем недавно, они развешаны на лестнице и нарисованы Кико. Кит с головой женщины, еще один кит — с головой другой женщины; я жду появления marinerito, или хотя бы ленточки с надписью «mariagiselapiedad», или одного из потешных котов. Или (что было бы идеально с точки зрения пропорций) маяка «Cara al mar»: шесть удлиненных узких зеркал — шесть маяков.
Ничего подобного не возникает, и я начинаю думать о природе зазеркальных глубин. В них нет дна, на которое могли бы опереться кошачьи лапы или широко расставленные ноги marinerito. Нет почвы, на которой мог быть заложен фундамент маяка — любого, а не только «Cara al mar». В таких бездонных глубинах хорошо себя чувствуют только киты, это — их стихия. И это — единственное, что я знаю о китах, ведь в романах ВПЗР они никогда не фигурировали. И до этой минуты мне было наплевать на китов, даже таких странных — с женскими головами.
С женскими лицами, отличающимися друг от друга лишь незначительными деталями, штрихами. Быть может, одной деталью, одним штрихом. Нанесенным исключительно для того, чтобы стало ясно: это — разные женщины.
