И — не выдержала и повторила.
Не стоило бы мне этого делать. Не стоило. Ведь Ти… настоящая Ти, девушка двадцати пяти лет от роду, амбициозная и совсем-совсем неглупая, никогда бы так не поступила. Никогда бы не стала играть в сомнительные игры с идиотом. Никогда бы не пошла на поводу у ВПЗР с ее ленивыми послеполуденными сентенциями о том, что единственное предназначение человека — идти за своими желаниями, чутко к ним прислушиваться и верить им абсолютно. В противном случае его ждут полное опустошение, глаукома и рак пищевода. «Не отказывай своим желаниям, Ти, просто расслабься и раздвинь ноги, а все остальное они сделают сами».
Гадость и мерзость.
Интересно, вошла ли эта гадость хотя бы в один из ее романов? Теперь и не вспомнить, но наверняка вошла. С последующим развитием порнографической метафоры и плавным ее переходом под гинекологическую сень, с криво приколоченной табличкой над входом: «Женская консультация». ВПЗР, эта сраная доморощенная акушерка, внимательно, не упуская ни одной подробности, следит за тем, как формируются и развиваются оплодотворенные самыми гнусными желаниями поступки. И всегда помогает им выползти на свет.
Гадость. Мерзость.
Настоящая Ти не думала о своей работодательнице в столь негативном ключе. Вернее, не о ней — о том, что выходит из-под ее пальцев, таких же жестких, как пальцы Кико. Вот черт!.. Настоящая Ти — всепрощающий литературный агент, личный водитель, парикмахер и черт в ступе — никогда не касалась рук ВПЗР. Правда! За все пять лет тесного, даже слишком тесного общения, я ни разу не приблизилась к вэпэзээровским пальцам. ВПЗР могла задеть меня локтем, легонько толкнуть в плечо, шлепнуть по заднице (если была в хорошем настроении, связанном с низвержением очередного литературного прыща с медийного Олимпа), наступить на ногу и не извиниться, — но наши руки никогда не соединялись для дружеских пожатий. Для поддержки и выражения признательности. Тогда откуда я знаю, что пальцы у ВПЗР жесткие? Всегда холодные, с ноющими заусенцами; с такими твердыми ногтями, что срезать их — сущее наказание, и не всякие ножницы подойдут… Откуда я знаю все это?.. Это может знать лишь сама ВПЗР, а настоящая Ти… Да нет, я ведь и есть — настоящая Ти! Но почему я раскрыла ладонь следом за Кико, отражаясь в Кико?.. Порыв был совершенно, абсолютно бесконтрольным. А настоящая Ти привыкла все контролировать, это — ее отличительная черта. Привычка, выработанная до автоматизма. Тем не менее ладонь была раскрыта, и ключ упал в нее. А Кико, казалось, только этого и ждал: он закивал головой и вытянул губы в трубочку, с силой выпуская изо рта вздох; выталкивая его, как навязчивого и засидевшегося за полночь гостя. Я не умею читать по губам, тем более — таким, задрапированным шнурками; но, кажется, это был вздох облегчения. А потом, совершенно неожиданно, Кико вскочил на ноги и бросился к выходу. Я и опомниться не успела, как он оказался у двери и только тогда обернулся. И послал мне воздушный поцелуй. И исчез за дверью, оставив после себя тихую «музыку ветра».
В ключе нет ничего настораживающего.
Он и сейчас лежит передо мной: потускневший, медный, без всяких изысков, размером с половину спички и со спичку же толщиной. Другого от ключа, отпирающего музыкальную шкатулку, и ждать не приходится. И еще: он теплый на ощупь, что провоцирует ответное тепло. Ну да, я отношусь к ключу с симпатией. Шнурок, на котором он висит, теплых чувств не вызывает, и я бы уже давно отделалась от него..
Кстати, почему я до сих пор от него не отделалась?
Я ведь хотела сделать это с самого начала, как только ключ соскользнул мне в ладонь. Еще там, в магазине, когда Кико ушел, и я осталась одна. Но разорвать руками с первого раза не получилось, а узел на шнурке оказался слишком тугим, будто окаменевшим. И засаленным, тащить такую пакость в рот — себе дороже. Можно было порыться в жестянках за прилавком, можно было заглянуть в ящики комода, стоящего в маленькой прихожей, — там наверняка нашелся бы относительно острый предмет, способный решить проблему багрово-фиолетовой дряни. Хотя бы и нож для бумаги — один из популяции ножей, к которой ВПЗР питает нежные чувства. Но мне и минуты лишней не хотелось оставаться в магазине — черт его знает, какой еще сюрприз он может преподнести, вдруг все двери разом окажутся заложенными кирпичами? Или за ними откроется проход в кроличью нору и никуда больше? Или — самая тухлая, магико-реалистическая вариация на тему — лабиринт, из которого нет выхода? Вдруг букинистический (к которому я уже привыкла) превратится еще во что-нибудь, как до этого сувенирная лавка Анхеля-Эусебио, без всяких видимых усилий, трансформировалась в букинистический?.. И хорошо, если это будет мастерская таксидермиста, не единожды описанная в вэпэзэзровских романах, — в ней я не потеряюсь. А если — океанариум с трупом Маноло в аквариуме, предназначенном для крупных живородящих рыб?
Перспектива оказаться в соседнем с Маноло отсеке меня вовсе не прельщает. Это намного, намного хуже, чем шнурок — пусть и багрово-фиолетовый.
Примерно так я размышляла, покидая магазинчик и унося ключ с собой. Но прежде чем покинуть его, я поставила шкатулку на прилавок, рядом с телефоном. И поколебавшись, еще раз сняла трубку. На этот раз никаких «сдохни, сдохни, сдохни» слышно не было.
Телефон молчал.
Бросив прощальный взгляд на хичкоковские cameo (неизвестно, увижу ли я их еще когда-нибудь), я вышла из букинистического.
Нет, единственная на Талего улица не изменилась, она была такой же пустынной. И все дома, насколько я могла запомнить их за несколько дней, стояли в том же порядке, и ничего сверхъестественного с их фасадами не произошло.
Изменилась только погода.
День, начинавшийся с ослепительного солнца и свежего ветра, скатился в сырые и пронизывающие сумерки. И резко похолодало. И это был самый настоящий холод, едва ли не арктический. Не будь я убеждена, что нахожусь на Средиземноморье…
А действительно ли я нахожусь на Средиземноморье?
Скорее, это больше похоже на Скандинавию. Если пойдет снег, я не удивлюсь. И вообще… Прежде чем двинуться с места (в какую угодно сторону), нужно дать себе слово… Нет, даже поклясться: что бы ни случилось, я ничему не удивлюсь. Только так, ничему не удивляясь, а принимая все как данность и условие игры, я смогу сохранить твердость духа и здравый смысл, так свойственный настоящей Ти. Какой она была до того, как приехала на гребаный Талего… И какой она оставалась на гребаном Талего — вплоть до сегодняшнего дня, до столкновения с лодками, уплыть на которых невозможно.
Ведь я — и есть настоящая!..
И я отдаю себе отчет в том, что все происходящее здесь — абсурдно. Как абсурдна мысль о внезапном глубоководном погружении в голову писателя, а это — не самый востребованный туристический маршрут. Настолько невостребованный, что еще не построена гостиница и не родился портье, у которого я могла бы разжиться брошюркой «Dark side of the writer's imagination».
[42]
Да и плевать, такую брошюрку я смогу состряпать и сама, как только мрак рассеется и самая гнусная из всех возможных альтернативных реальностей перестанет существовать.
