Мне хочется взглянуть на мягкие пыльные сапоги. Желание так велико, что я даже не ищу повод, чтобы осуществить его (уронить салфетницу, уронить ложку), просто нагибаюсь и заглядываю под стол. Естественно, никаких мягких, пыльных сапог не обнаруживается (не мешало бы проверить ВПЗР еще и на знание африкаанс) — всего лишь ботинки фирмы «Kowalski», нежно-сиреневого цвета. Харизматичные говноступы, — вот как выражалась о них ВПЗР, когда ей было сорок четыре. Она с ума сходила по этим ботинкам, когда впервые увидела их пару лет назад в маленьком магазинчике в Мадриде, натурально — сходила. И не смогла их заполучить, потому что нужного размера не оказалось. Только — меньшего. Все было бы проще, если бы для нее нашлись ботинки большего размера, — тогда мы купили бы их не глядя. Но большего тоже не было, и ВПЗР закатила истерику прямо в магазине, и даже пустила слезу, и обозвала продавщиц суками, и мне с трудом удалось увести ее от витрины с такими издевательски-недостижимыми «Kowalski».
Нежно-сиреневыми.
И вот теперь ботинки на ней.
Они не слишком-то вяжутся с седыми волосами (у ВПЗР — не аристократки, а девушки с трафаретной надписью на сумке «SEXY NAUGHTY BITCHY», всегда были известные проблемы со вкусом), но меня волнует не это: интересно, где до сих находились эти хреновы «Kowalski»? Новехонькие, неразношенные и такие же девственно чистые, как ботинки Кико… В каком из многочисленных, захламленных уголков писательской головы? Неужели — в спрятанной на антресолях, рядом с горой бесполезных семейных фотоальбомов, коробке с божественным гипоталамусом?.. И до сих пор не было случая в этих ботинках покрасоваться, ни в одном из пяти с половиной тысяч абзацев, а теперь вот — подвернулся, и это переводит мокрый липкий снег за окном в разряд фарса.
Я разочарована.
Настолько, что некоторое время остаюсь под столом, разглядывая ботинки, а заодно — пол рядом с ними. Ничего особенного в нем нет, каменная плитка неопределенного цвета, то ли асфальтового, то ли грязно-серого; на полу — ни единой крошки, ни единого случайно оброненного цента. Пол — всего лишь условность, непрописанная, непроявленная, никуда не двигающая сюжет. Удивляться особо нечему — все, что не двигает сюжет, навсегда останется непроявленным. И пол — не исключение, вот если бы на нем распласталось тело одного из героев!.. Тогда бы пол моментально оброс подробностями в виде смятых пластиковых стаканчиков, липких пятен от пролившегося лимонада, сломанных сигарет, огрызков печенья с запеченными в них фигурками волхвов (кто найдет их — будет счастлив весь следующий год); фигурки так и не были найдены, во всяком случае, тем героем, что распластался на полу. Но они здесь не просто так, и обязательно найдется другой герой, который их обнаружит и…
— Ты не заснула там, Ти? — призывает голос ВПЗР. — Мне начать волноваться или немного подождать?
Ну да, ну да, подбадривает меня сумасшедшая из головы писателя, если ты не вылезешь из-под стола, сюжет никуда не двинется. Литературный агент, на здравомыслие которого я так надеялась, хранит гробовое молчание.
Я нехотя поднимаюсь и занимаю место напротив ВПЗР. За то время, что меня не было, она нисколько не изменилась, седина и подтянутые скулы на месте.
Зато появилась кошка.
Кошка сидит на столе, между мной и ноутбуком ВПЗР. Она безучастно смотрит на снег, липнущий к стеклу, и я очень сильно надеюсь, что это — Гимбо.
Первая Гимбо была длинноногой, грациозной, трогательной, но беспородной. Вторая — сиамской, с розовым носом и голубыми глазами. Третья Гимбо… Ну конечно же, сфинкс! Персикового цвета, так любимого ВПЗР. Обычно она подмешивает к кошачьему персиковому светло-серые пятна правильной формы, но на этот раз никаких пятен нет. Зато многочисленные складки на теле Гимбо (я очень сильно надеюсь, что это — Гимбо) отливают нежно-сиреневым.
Почти как новехонькие ботинки «Kowalski».
В отличие от беспородных и даже сиамских котов, сфинксы подчиняются одному — единственному правилу: далеко от хозяев они не отходят. Просто потому, что в силу декоративности породы не могут существовать отдельно от людей. Если есть сфинкс, то рано или поздно появится его хозяин. Не исключено, что он уже здесь.
— Кошка, — говорю я ВПЗР, рассматривая инопланетное тело Гимбо. — Сфинкс, ну надо же! И какая красивая…
До того совершенно безмятежное лицо ВПЗР искажается гримасой страдания. Мне хорошо знакома эта гримаса, ее можно назвать вэпэзээровской фирменной. Точно такая же вспарывала кожу ВПЗР, когда пришло трагическое известие от ботинок «Kowalski»: вы очень нравитесь нам, мэм, вы — интересная женщина, любой был бы счастлив повести вас к алтарю, но в силу объективных причин именно мы сделать этого не можем. Простите нас и не поминайте лихом, querida mia!
[43]
»… Невозможность обладать тем, чем хочется обладать больше всего, и будьте вы все прокляты! — вот соль этой гримасы. Соль, перец и чуть-чуть розмарина.
В данном конкретном случае пряный и освежающий розмарин преобладает, оттого и гримаса не выглядит отталкивающей: ВПЗР совершенно аристократически удалось удержать себя в руках. Она вроде бы не посягает на единоличное обладание сфинксом, не требует от него любви и поклонения, просто смотрит на кошку. Так же, как и я.
— Прелестное создание, — подтверждает она.
— Ее зовут… Гимбо, да?
— Тебе виднее. Это ведь твоя кошка. Ты ведешь себя странно, Ти.
Похоже, что «странно» и все возможные его модификации — самое востребованное слово на Талего. Им можно объяснить все, что происходит здесь, но особой ясности от этого не наступает.
— Ну да… Моя… Конечно же.
Упсс… В одну секунду сфинкс перестает быть нейтральным. Он больше не смотрит на снег, он смотрит на меня. И я смотрю на него, корчась в душе от любви и умиления. И это — не внезапно вспыхнувшая любовь, она жила во мне всегда. Во всяком случае, со времен появления сфинкса, которого я почему-то помню котенком, малышом… Вернее, малышкой. Ведь сфинкс — девочка. Моя девочка. Единственное существо, к которому я по-настоящему привязана, и единственное существо, которое привязано ко мне.
На дне моего чемодана лежит целый пакет с вязаными попонками для Гимбо; жилетками, душегрейками. Но почему сейчас на Гимбо ничего не надето? — это неправильно, это пагубно и преступно, ведь малышка в такой холодный вечер может легко простудиться!..
— Иди сюда, моя девочка, — зову я Гимбо.
Но и без призыва кошка оказывается рядом. Она трется мордочкой о мой подбородок (мне приятно, приятно!) и, тихо заурчав, забирается мне под куртку. И сворачивается клубком с той стороны, где сердце.
Мне приятно, приятно!..
Вот почему я всегда застегиваю куртки и пальто и не хожу нараспашку, даже в относительно теплый весенний день — из-за девочки-сфинкса, чтобы она случайно не выпала. Не потерялась, не осталась одна. И чтобы я не осталась одна. Она — всегда со мной, мы — единое целое, я разговариваю с ней; вернее — проговариваю непонятные мне вещи, стараясь понять их. Со стороны мы смотримся весьма симпатично: молодая девушка и экзотический инопланетный сфинкс, настолько умилительный, что ни у кого и мысли не возникает — каким это образом мне удается без всяких проблем перевозить его из страны в страну? Каким образом мне удается без всяких проблем держать его подле себя во всех этих бесконечных road movie, инспирированных ВПЗР (чьей постоянной спутницей я являюсь), нисколько не заботясь о таких мелочах, как кошачий туалет, наполнитель для него, специальные консервы с повышенным содержанием витаминов; миска, в которую эти консервы вываливаются минимум два раза в день; еще одна миска для воды, пророщенный овес, когтеточка, переноска с утеплителем… Для того, чтобы сфинкс чувствовал себя комфортно, мне нужен еще как минимум один чемодан.
