Или два. Плюс гребаная переноска.
Нет-нет, таких вопросов не должно возникнуть в принципе, ведь общение с инопланетной Гимбо утепляет сюжет по самые помидоры и изо всех сил двигает его вперед, а кошачий туалет — ни хрена не двигает!
Таких вопросов не должно возникнуть в принципе.
Но обязательно найдется хотя бы один урод, который начнет копаться в наполнителе, выуживая из него все эти сраные, скомковавшиеся вопросы — слишком уж дурнопахнущие, чтобы сосредоточиться на безупречном авторском замысле. И добро бы — один, но таких уродов наберется на футбольную команду, или на две, или — на целый внутренний чемпионат в какой-нибудь латиноамериканской стране. Из-за таких вот уродов и приходится отказываться от почти революционной идеи с кошкой-компаньоном, кошкой-альтер эго, кошкой-ключом от сердца простофили Ти —
вот интересно, это я говорю о себе в третьем лице так уничижительно? Или…
Или.
От того, кто назвал меня простофилей, добра не жди. Я и не жду. Я просто хочу, чтобы он оставил меня в покое. И оставил мне сфинкса Гимбо с нежно-сиреневыми складками на тельце; ведь когда кто-то согревает тебя, пусть даже и кошка, — это так приятно, приятно… Это не дает впасть в отчаяние при любом жизненном раскладе; потому что если ты впадешь в отчаяние, кто позаботится о кошке?
Если у меня отнимут кошку — я умру.
Это потрясающее в своей безысходности открытие настигает меня в тот самый момент, когда под курткой, в районе сердца, образуется пустота.
Гимбо больше нет.
Есть просто куртка и сердце под ней, а между ними — ничего, от кошки и следа не осталось. Она беспощадно, бестрепетно, в пыль раздавлена тем, кто назвал меня простофилей.
Но, вопреки ожиданию, я не умираю. Хотя могла бы — учитывая резкую мгновенную боль, которая прошивает меня раскаленной иглой: это — пролог страдания (судя по температуре иглы боль обещает быть вечной), но и его эпилог одновременно (через секунду от боли, как и от кошки до этого, не остается и следа).
Я чувствую себя хорошо.
Я чувствую себя как незнакомая мне ¡Piedad!, лыжница и преступная мать, но сейчас меня больше интересует лыжный аспект. Ведь это я, никто иной, скольжу по проложенной неизвестно кем и для каких целей трассе, суча палками и не в состоянии свернуть в сторону. Я обязана катиться вперед, я обязана преодолеть дистанцию и добраться до финиша, каким бы странным и пугающим он ни был.
Сойти с трассы не удастся.
И если в какой-то момент собьется дыхание, а руки сведет от холода и возникнет застарелая боль в колене (у большинства лыжников всегда возникают проблемы с коленями), я все равно буду бежать. Туда, куда гонит эта сволочь, втюхавшая мне форму «простофили Ти» в цвета национального флага. От сволочи зависит и то, появится ли у меня боль в колене — застарелая или совсем свежая; появится ли кошка, появится ли друг. Появится ли тайный недруг или покровитель — тоже тайный. От сволочи зависит все в мире, придуманном ею же самой, вопрос лишь в том:
кто гонит вперед ¡Piedad!, чью спину я вижу в отдалении.
Я подумаю об этом позже, когда останусь одна. Если я вообще останусь одна, с этим островом, равно как и с писательской головой, ни в чем нельзя быть уверенной.
Кроме того, что мне почему-то нужно зацепиться за Пьедад, хотя и она отстает от лидеров гонки — Марии и Гизелы (Хиселы, Хиселиты, Литы). Но тем не менее все следуют друг за другом, в точной последовательности, указанной на ленточке marinerito.
Что я должна сделать сейчас, в разговоре с ВПЗР, если он продолжится? Обсудить ленточку, обсудить marinerito, обсудить китов Маноло и Марию из букинистического, бывшего когда-то сувенирной лавкой? Обсудить других китов — с женскими головами? А заодно — музыкальную шкатулку, в глубинах которой я видела их в последний раз? Обсудить Кико, его девственно чистые ботинки? Обсудить багрово-фиолетовый шнурок, на котором болтается самый обыкновенный маленький ключ, а совсем не кошка?.. Голова у меня пухнет от вопросов, которые я не в состоянии задать без команды сволочи. Без этой команды я и рта не раскрою…
Ну да.
Я пытаюсь раскрыть его тут же, немедленно; проявить хотя бы крохи самостоятельности. Я могла бы спросить у ВПЗР о множестве вещей, пусть и не касающихся того, что происходит на Талего. О Катушкине, например, как ВПЗР относится к бедолаге Катушкину?.. Я, в конце концов, могу спросить у нее «который час?»…
Да, «который час?» звучит абсолютно нейтрально.
Но произнести фразу из двух слов оказывается гораздо сложнее, чем мне думалось. И дело уже не в языке, лежащем во рту бесполезным куском мяса: дело в буквах — они слиплись!.. Так бывает в детстве, когда засовываешь в рот целую горсть леденцов монпансье и они становятся у тебя в горле сладким комом. И можно подавиться ими или подавиться слюной, такой же сладкой. И спасения нет — ведь леденцы неотделимы друг от друга.
Так же, как буквы.
К тому же букв становится все больше, они множатся и налезают друг на друга: теперь мне кажется, что буквы окопались не только в горле. Они сплавляются по кровотоку, набиваются в мышечную ткань, подменяют собой клетки эпидермиса, слоями залегают на глазном дне. Я состою только из них, не из чего другого, и если поднести к глазам собственную руку, я увижу весь алфавит, десятки повторяющихся алфавитов, сотни…
— Что это? — спрашивает ВПЗР, уставившись на мое запястье.
— Что? — Прелесть леденцов монпансье и состоит в том, что рано или поздно они благополучно рассасываются.
— Что это у тебя? На руке? Ключ?..
— А-а… Ключ. Да. Его дал мне Кико.
— Наш местный идиот?
— Он странный, — вступаюсь я за Кико. — Но идиотом я бы его не назвала.
— Так вы уже успели… э-э… подружиться?
Вспомнить бы, какие отношения связывали мальчика-мечтателя и его восьмилетнюю подружку, повелительницу воздушных змеев… Наверное, это дружба. Да.
— Мы относимся друг к другу с симпатией, — дипломатично замечаю я.
— На твоем месте, Ти, я была бы осторожнее.
— Почему?
— Сумасшествие заразно.
— Он не сумасшедший.
— Он не в себе. Впрочем, это просто совет, Ти. Просто совет. Ты можешь воспользоваться им, а можешь пропустить мимо ушей.
— Пожалуй, я пропущу его мимо ушей.
— Как знаешь.
Зачем я говорю все это? Не я ли сама думала о мальчике-мечтателе как об отстойном типе? Как о коконе, из которого впоследствии выползает книжный урод, отрывающий крылья и ломающий позвоночники всем, кто встретится ему на пути? Но даже если бы книжный урод так и не вылупился из кокона, в какую задницу засунуть привычку Кико повторять движения других? И мое собственное жгучее желание делать то же самое? Это все влияние Кико.
