Что-то на манер… «Upon Reflection».
— А я не люблю Талего, — шепчет голос.
— Почему?
— Здесь скучно. В Бенидорме и Картахене куда веселее… И здесь…
Стоп-стоп. Бенидорм и Картахена никак не связаны с Кико. Их не притянешь за разноцветные шнурки и не вденешь в верхнюю губу. Зато они как-то связаны с другим человеком, Сабасом. Бабником и лживым негодяем. В Бенидорме и Картахене живут его подружки, вот и связь!..
— И здесь…
— Что?
— Здесь нет футбольной команды. И здесь…
В записной книжке, которую я привыкла считать записной книжкой Сабаса, есть множество записей, позволяющих утверждать: ее владелец — футбольный фанат. И не просто горлодер с трибун, — человек, подходящий к футболу основательно. Отсюда — ставки на тотализаторе, а на Талего нет не только футбольной команды, но и букмекерской конторы… Здесь нет ничего, что можно считать привычным, и каждая вещь поворачивается к тебе неожиданной, а иногда — бессмысленной и сюрреалистической стороной. Никто не может договориться между собой, никто не может понять, как двигаться в этой системе координат, чьи параметры изначально заданы неверно. А может, не заданы вообще. Все здесь рыхло, все непрописано и неоформлено. Я не знаю, каким был Талего до того, как мы приехали сюда. СабасКико
— Здесь небезопасно…
Я что-то пропустила, увлекшись мыслями о Сабасе
Нужна ясная картина.
— Вы имеете в виду Маноло, которого… — Я с трудом подбираю нужные слова. — Того самого… из океанариума?
— Маноло?.. Ах да, Маноло, точно… Здесь живет один Маноло. Я и забыл про него.
Я вполне допускаю, что можно забыть о некоем человеке по имени Маноло, особенно если он — мелкая сошка, пигмей из пигмеев и ничего из себя не представляет. Но если ты увидишь труп по имени Маноло — вряд ли ты об этом забудешь. Картинки смерти — единственные, что врезаются в память навечно.
— Я имел в виду совсем не Маноло.
— А кого?
Напрасно я не села на раму!.. Тогда голос оказался бы намного ближе, и я не пропустила бы ни одного нюанса. Но сейчас (то ли из-за внезапно налетевшего ветра, то ли из-за внезапно усилившегося скрипа педалей) я, по закону подлости, не слышу каких-то важных слов. Их относит в сторону. Сплошные обрывки, жалкие ошметки, никак не связанные между собой:
— Шш-ш… ш-шш… запомнить… ш-шшш… не стоит… ш-шшш… приближаться… ш-шшшшшшш… не спастись…
— К кому не стоит приближаться? Кому не спастись? — в отчаянии кричу я.
Скрип педалей, шорох шин, порывы налетающего ветра, мне давно пора соскочить с велосипеда или попросить остановиться. Но вандерер катит слишком быстро, даже странно, что довоенная машина способна развивать такую скорость.
— Остановите! — наконец решаюсь я.
Велосипедист (Кико? Сабас?) как будто не слышит меня, наоборот, мы набираем ход и стремительно приближаемся к маяку. Из под колес брызжут мелкие камешки, велосипед трясется, ходит ходуном и подскакивает на выбоинах, — ничего похожего на романтическую поездку.
— Остановите… Остановите… Ты остановишься или нет, мать твою!..
«Wanderer-Werke» резко тормозит. Но не потому, что я сорвалась на крик и даже слегка ударила своего спутника кулаком по позвоночнику. А потому, что путешествие закончилось.
Мы — у маяка.
Я спрыгиваю с багажника и потираю слегка ушибленную одним из камешков коленку. Боль не слишком сильная, но она на несколько секунд отвлекает меня от инициатора поездки. А всего-то и нужно было сделать, что забежать вперед и взглянуть ему в лицо. Теперь же мне остается лишь апеллировать к удаляющейся в сторону дома спине.
— Эй… Послушайте! То, о чем вы говорили… К кому не стоит приближаться? И кому не спастись? И от кого не спастись? Или не стоит приближаться к чему-то, иначе не спасешься? Вы это хотели сказать? Эй!..
Кико (это все же Кико, какое разочарование!) оборачивается лишь у дверей, ведущих в дом. И, подмигнув мне сразу всеми своими шнурками, скрывается внутри. Расстояние между велосипедом и домом при маяке почти одинаково, я остановилась на полпути. И могу вернуться к вандереру, так ничего и не узнав. А могу последовать за Кико, наплевав на дружеское предупреждение «не приближаться» (ведь я не уяснила толком, к чему именно не стоит приближаться).
Я выбираю последнее и после трехсекундного колебания вхожу в дом.
…Я уже была здесь, совсем недавно. И воспоминания об обстановке достаточно свежи, чтобы понять: все здесь изменилось. Не так кардинально, как с лавчонкой Анхеля-Эусебио, рано поутру проснувшейся букинистическим магазином. Это — все тот же дом при маяке. С маленькой кухней в предбаннике, несколькими комнатами и выходом к винтовой лестнице. Все здесь освящено близостью к морю, чуть более романтической, чем следовало бы. Чуть более книжной. В прошлый раз камин был заложен кирпичами, теперь его зев широко распахнут, на дне валяются остатки не до конца прогоревших дров. В прошлый раз ковер на полу представлял жалкое зрелище (выцветшая и вытертая тряпка) — теперь он играет самыми разными красками, глубина цвета и качество плетения сражают наповал. В прошлый раз книжные шкафы стояли полупустыми, теперь они забиты книгами до отказа, и все это — старинные книги. Фолианты в потускневших переплетах, при виде которых несчастный Катушкин затрясся бы, схватился за сердце, иссох от зависти и тут же окропился скупой мужской слезой. В прошлый раз часть комнаты занимал огромный глобус… Нет, глобус стоит и сейчас, на том же самом месте, только расцветка его поменялась, а океаны и материки уступили место планетам и созвездиям.
