Пусто… Только-только и значились на ее груди блеклые квадратики от слизанных марок. (Как квадратные следы на стенах… От проданных картин.) И ведь как хотела! Разок даже застонала, как прежде. Бедная Даша!.. А что делать – все слизал и все вынюхал. Фигу ей! Ничего не оставил старый козел. Тю-тю!
Зато я, с непривычки, все только веселел и дурел – в первом в своей жизни таком странном кайфе.
– Всё во мне! – вопил я.
Счастливо взвывая, я припал к Даше – она отбивалась. Я бросался на нее с высунутым языком… Как с копьем… С шизоидной силой заново вылизывал ее плечевые впадинки… Ее грудь. Правую. Под и над. Всю!.. Даша хохотала. А я слизывал. Я свел-таки слюной на нет даже след хитроумной наклейки. Я выел тату до нуля. Я выжрал. Я взял в себя до пороховой пылинки. Саму пыльцу… Я покончил с пороком.
Не всё помню… Однако же вот помню, что полизал еще ее грудь в самый сосок. Просто так. Из дружбы… А потом я вырвался опять на крышу (Даша туда не пускала). Выскочил на какой-то там выступ и с верхотуры улюлюкал. Я словно почувствовал, что моя молитва как раз дошла… И что именно сейчас там, в цокольном подвале, принято решение о конце военного противостояния. Мысль о сдаче Дома.
Но я, конечно, вернулся к Даше. А как же!.. Осколки стекла… Эти осколки под ногами были кусочками моего мозга, и я (помню) шел прямо по ним… По серому веществу… В моих извилинах похрустывало-похрупывало… Хруп-хруп! (Мысль-мысль.)
Я шагал и чувствовал: выявляется через звук хрустящая сущность гомо сапиенс. Когда мысль нас осеняет, она тут же гибнет. Вот в чем правда. Поняв мысль, мы ее давим! Хруп! Хруп! – И уже вслед ей мы кому-то говорим: «Вот мысль. Послушай!» А ее нет… Ее в эту секунду уже нет… Она уже хруп-хруп. Мысль – это некая маленькая смерть.
Даша (после) рассказала, что, нализавшийся, я не переставал скакать ни на минуту. Бесноватый старикан… В одних трусах… Но мой скачущий пляс (уже перепляс) не был простым повторением. Сменилось место! Я уверял Дашу, что мы с ней уже какое-то время находимся там – на Луне… Она на Луне, и я на Луне – как не порадоваться, дорогая!.. Можно пособирать в носок лунный грунт!.. Я разулся, чтобы радоваться. Чтобы на лунном грунте плясать веселее и энергичнее. Порезал о битое стекло ноги. Но не остановился… Я все время слышал некий сигнал… Некую мысль… Война окончена…
Когда я рухнул и тотчас уснул на полу, Даша не перетащила меня волоком куда-нибудь в угол, на мягкое. Она побоялась. Подо мной могло быть стекло, много стекла.
Но, конечно, не это меня обидело. Подумаешь, оставила спать на жестком. Подумаешь, голый спал на полу! (Прижимая к груди собственные носки, набитые осколками бетона…) Да я же был счастлив! Еще как! Я мог спать где угодно… на той темной балке, что выставилась ночью в пролом стены…
8
Вялая самодвижущаяся колонна – вот как это было. Разбухший людской ручей.
Проще сказать – очередь… Очередь на выход… Мы ведь не отталкивали один одного, мы шли, жмясь друг к другу. Все тесней и тесней. Впритирку… Нам хотелось выглядеть плохо. Нам хотелось выглядеть измученными и желательно голодными, истощенными.
И чем ближе к выходу – тем мы тише. Здесь мы шли совсем тихо. И прятали глаза. Мы сдавались.
И справа, и слева смотрели, пялились вовсю… На нас… Люди, что справа, что слева (победители), сильными и уверенными голосами кричали нам: «Топай, топай! Выходи!» – И нетерпеливо-ерническое громкое подбадриванье: «Шевелись! Шевелись, родные!» – было первое, что нами от них услышано. Их было много. Победителей всегда много.
К нам сразу приблизилось оцепление (и стало теперь нашей охраной). Нас ждали. С наставленными автоматами. И с кулаками.
Мы, впрочем, уже знали, что их кулаки страшнее их автоматов, так как стрелять в нас не будут. Ни в грудь стоящему, ни в спину уходящему. Конечно, солдаты и поодаль БТРы… И автоматы в упор, всё так. И толпа нас ждала. И зрители ТВ ждали. А все же три-четыре человечка из обеспокоенной родни (молча затесавшиеся среди победителей) тоже вытягивали шеи – и тоже нас ждали.
Но прежде всего эти крепкие парни с кулаками. Их кулаки были историей уже оправданы. По-своему честны… Не вы ли, мол, сверху стреляли в людей! Бунтари сраные!.. Не вы ли затевали войну – своих против своих. Прохожие гибли! ни захер!.. Отпускаем вас ради общего мира – исключительно ради мира. Но уж пинка-то ради этого мира мы вам дадим! Хор-ррошего пинка! Еще и кулаком по загривку!..
Очередь сдающихся была на кулак и пинок вполне согласна. Но, понятное дело, на выходе – медлила. Еле двигались… Очередь шла как бы по шаткому настилу. Готовая в испуге тотчас отпрянуть назад, если избиение станет кровавым и пугающим.
Били, конечно же, мужчин. Записывать на пленку «Выход сдающихся» телевизионщикам разрешили попозже. Когда серьезные парни с кулаками как раз ушли на обед. И когда оставшиеся мужички подымали на нас руку уже кое-как. Уже с ленцой… И давали по шее каждому десятому – вялая русская расправа.
В избиваемой очереди мы шли к выходу с ней рядом, совсем рядом, и Даша держалась робкими пальчиками за мою руку. В этих пальчиках, возможно, и вся моя обида. Не держись, отчуждись она сразу, я бы и дальнейшее воспринял по-иному. Но отчуждаться не было и в мыслях. Мы с ней даже касались, бок о бок… По ходу чуть слышно терлись бедро к бедру, но главное – ее пальчики – подушечки ее пальцев – они не переставая ласкали. Поглаживали кисть моей руки… Мою ладонь…
И вот ВЫХОД, и как раз на виду тех парней с кулаками (и с перекошенными злобой рожами), пальчики отдернулись – ласковые пальчики упруго поджались в кулачок… Пальчики собрались, сгруппировались… И этим костистым оружием Даша сама стала меня лупить. По плечам. По башке. Еще по плечам… Еще по башке… Не дожидаясь, пока за меня примутся парни.
Смысл был очевиден: девчонка выволокла оттуда, из огня и обстрела, своего дурака отца (из-за дурацких убеждений полезшего в пекло!). Заблудший, дурно политизированный, а все же любимый папашка!.. Девчонка сама его справедливо наказывает! Пусть все видят – дочь дубасит отца. Она даже подпрыгивала, чтобы мне по башке врезать получше. (А что поделать, если родной папашка такой кретин!..) Так и прошли мы по коридору оцепления. Со стороны мне только разок и дали слегка под зад. Ногой… В рыжем ботинке… И присвистнули!
Коридор победителей… С обеих сторон на нас были наставлены нестреляющие автоматы – и сколько мы мимо вороненых дул шли, столько Даша, пританцовывая, лупила меня. Какой-то дикий пляс! Мумбо-юмбо. Я, щурясь, только и видел – косым взглядом – ее взлетающие кулачки. Да еще подпрыгивающие при замахе (совсем близко) ее груди без лифчика. (Маечка так и пропала.) Автоматчики тоже знали, куда скосить глаза. И парни с кулаками тоже. Как один… Наблюдали ее замечательно подвижные молодые белые груди.
Как только мы отошли достаточно далеко, Даша преспокойно взяла меня под руку. Мы шли через ту самую, что и утром, площадь. Я оскорбленно отодвинулся, а она вскрикнула:
