Коляня, к загону подойдя, смотрел, как крутится среди оставшихся самочка с белым крестом на шерсти, самец же вел себя заметно вяло. Мицумото, тот, что в очках, вынимал тварей одну за одной и давал им недолго полакать воды, если хотели. Но никаких стимуляторов. Никакого обезболивания. Твари должны были полностью показать, на что они способны. Самец царапался, и Мицумото, покачивая головой, внимательно его разглядывал. «Ну?.. Ну?» — грубо спросил Коляня, протискиваясь ближе, и переводчик, подбежавший, сообщил ответ: «Четыре накола — к сожалению, это много». Мицумото, с гримасой боли, дергал самца за лапку; посочувствовав, однако определить степень поражения не успев, он тут же кинул самца в загон, потому что как раз раздался апокалиптический крик Мусоки:
— Не тяните их время… Икимас ё!
Девять крыс, едва открыли загон, вновь устремились вперед. Они вновь искали выход, но Коляня отвлекся, так как интерес интересом, но он был здесь ради Якушкина, а Якушкин именно тут попытался удрать; печальные глаза предтечи были полны страданием, старик подрагивал и морщился. «Да что вы, Сергей Степанович, — Коляня ухватил его за пиджак, возмущаясь, — вы же сами всегда втолковываете больному, что чудо возможно и что больной, веря, выживет!»
Якушкин не отвечал; Коляня некоторое время и уже властно придерживал его за полу пиджака: «Ну ну… Возьмите себя в руки!» Пиджака не отпуская, Коляня подался вперед, чтобы видеть. Насколько он, отвлекшийся, понял, на этот раз произошло зеркальное отражение эксперимента: ловушки игольчатые, если они были справа, теперь непременно возникали слева, и наоборот, — тварям не давали запомнить и привыкнуть, им вновь и вновь нужно было решать свои проблемы на бегу, и на каком бегу — на самой предельной скорости четырех лапок и узкого тела; топот сапог, кошачьи вскрики раздавались и справа, и слева, и сверху, углы же ощеривались иглами — это был гон. Самочка шла неплохо, Коляня — да и не Коляня один, — все следили теперь, конечно же, за покалеченным самцом, сопереживали и, не скрывая чувства, охали, когда бедная тварь натыкалась; наткнувшись, едва не ломая иглу, самец с трудом и мукой все же давал обратный ход и слезал с иглы, — был миг, когда Коляня вскрикнул: «Конец!» — игла пропорола самца насквозь, острие иглы вылезло, однако Коляня отметил, что внутренние органы не слишком задеты, ну, там кожа, мышца и чуток почки, и точно: самец резко снялся с иглы и мчался вперед. Еще четыре крысы сошли. Они агонизировали, и теперь Коляня по иному расценил, зачем подобран милый красноватый оттенок для стен и ходов лабиринта: одна из крыс валялась замертво в лужице крови. Гейши, очищая лабиринт, вновь заскользили по стеклянному верху.
В загоне осталось всего пять крыс, самые сильные, три темные и две с белыми крестами, все пять обливающиеся кровью, они задыхались от гона. Однако возбуждение было велико, и все пять, ощериваясь, щелкая зубами на товарища, носились по маленькому загону, как по кругу.
— Икимас ё! — крикнул Мусока.
Загон открыли. Крысы устремились вперед, и теперь ловушки работали в самую полную и подлую свою силу, вперемежку: то левые, то правые, — и неудивительно, что одна из мощных крыс сразу же нанизалась, не достигнув и второго витка лабиринта, игла вошла в глаз, прошла мозг, после чего крыса упала замертво, так и оставшись на игле. Самочка шла хорошо, самец шел последним, но шел. Магнитофонное улюлюканье и топот достигли размеров, жутковатых уже и для людей: это напоминало финал симфонии. Крысы неслись обезумевшие. Они прыгали вверх и вверх, карабкающиеся, царапали стекло ящика, только тут вспомнив о трехмерности божьего пространства и о том, что из этого ада, быть может, удастся выбраться через верх; каков же был ад, если крысы стали похожи на птиц. Но выбраться было невозможно. Свет — выход — уже едва ли манил мечущихся от иглы к игле с единственной целью: уцелеть. Зациклившись на небольшом кольце, они кружили; внезапно две крысы столкнулись и метнулись разом к так называемому узкому месту, где толчеи уже не было и где обе все же погибли — одна наткнулась на иглу, легко, может быть, наткнулась, но вторая тварь в паническом страхе, ударом тельце в тельце, нанизала впереди мчавшуюся с такой силой, что на оставшиеся пол-иглы нанизалась сама. Самочка как раз финишировала. Самец с белым крестом еще шел; он задыхался; маленькая грудная клетка распиралась и опадала, — трехигольчатая ловушка — тупичок — тупичок навыворот, — хвост волоча, скребя лапами, он перепрыгнул последнюю иглу и, счастливчик, ковылял наконец по ровному и безопасному желобу, лишь в самом конце которого, уже заметно и вполне бесспорно преодолевший финишную черту, упал в загон мертвый. Самочка в загоне уже отдыхивалась. Они и пришли вдвоем. Обычные, верящие в чудо крысы.
— Эксперимент завершен! — объявил Мусока, а переводчик поспешно тараторил вслед, что об эксперименте будет доложено на завтрашнем заседании, вера в исцеление придает жизнестойкость… Коляня оглянулся: Якушкина не было, старик все же удрал.
Если Якушкин протискивался в переполненный утренний автобус, некоторые люди нет-нет и начинали озираться, испытывая смутное беспокойство. Им казалось, что старик к ним приглядывается. «Ну, чего, чего глазами косишь — чего вперся?» — вдруг вскрикивал нервный человек в автобусе, хотя Якушкин глазами не впирался и, может быть, просто смотрел, как смотрят все. Было ли присутствие Якушкина лишним или, напротив, с его появлением людям чего-то недоставало — сказать трудно. На окрик Якушкин не отвечал, а человек, в перекосе своем, выкрикивал: «Еще и молчит!» Якушкин же вновь молчал и наконец выходил из автобуса на своей остановке, после чего кричавший нервный человек сразу замолкал, так и не осознав возникшей к старику тяги.
Интересно мнение хирурга-онколога Шилова, который тонко и точно подметил плачевную необщность Якушкина: умение лечить лишь одного больного, а не двух, скажем, сразу. Буквально Андрей Севастьянович Шилов сказал следующее:
— Представьте себе, что будет, если в журнале или хоть в газете поместят нами, медиками, подтвержденное сообщение о том, что такой-то действительно умеет лечить рак. А будет, конечно, то, что на знахаря набросятся: ему и шагу не дадут ступить, в результате чего он, может быть что-то и умеющий, хотя я лично не верю, тут же умение свое растеряет… Он, может быть, и вылечит одного больного, хотя я опять же не верю. А троих? А десять больных? А сто — а ведь их будет больше чем сто. В том и суть: у него нет метода, который он мог бы передать другим врачам для поддерживающей его имя практики. Он — одиночка. И едва только больные набросятся на него, как мухи на мед, он начнет ошибаться. Он начнет отправлять людей на тот свет куда быстрее, чем мы… Если же он склонен к халтуре и к деньгам — еще хуже, больные его растлят. А после первых смертей и промахов больные сами же его и ославят. Они опорочат и без того крохотное его умение, ославят, да-да, ославят его, да и сами же, гневливые, в тюрьму спровадят, толпа больных — это страшная толпа.
Даже среди якушкинцев был некто Дудин, из тех больных, что, выйдя от терапевта, идут на прием к хирургу, а от хирурга к невропатологу, но и потом не уходят домой, а стоят у входа в поликлинику и, гася печаль, час напролет жалуются всем и вся на низкий уровень врачей. Было и это: после того как в течение месяца или двух якушкинские растирки не помогли, Дудин в слепоте своей и в своей искренности помчался на старика жаловаться, что означало в данном случае вовсе не жалобу на врача.
