Книжник Габриель так и не выучился искусству читать по губам. Особенно — по недовольным и старательно уложенным, как кухонные полотенца в шкафу: между ними обычно прячутся бабушкины письма («мне приснился дурной сон про твоего мужа, уж не захворал ли он? а от повышенной утомляемости лучше какое-то время попить экстракт родиолы»); счета, мелкие монетки в несколько сентимо, пяльцы, набор открыток с видами Триеста, разноцветная тесьма; засохший, размером с тарелку, глазированный пряник с надписью «Glückliche Weihnachten!»
[5]
— предмет вожделений Габриеля. Если мама разожмет губы — что оттуда покажется?
Вряд ли пряник.
Глаза Марии-Христины гораздо более красноречивы: попался на крючок, недоумок? И когда только она успела обработать тебя, эта английская сучка? А впрочем, ничего удивительного, вы оба — жалкие уродцы, нетопыри, гиены в зоопарке и то выглядят симпатичнее. Эта новая родственница — сегодня она здесь, а завтра нет ее, а мы — всегда рядом, так что хорошенько подумай, братец.
Никому, кроме Габриеля, не нравится Фэл, никто не торопится пригласить ее помянуть усопшего, никто не говорит ей: «В этот скорбный день мы должны быть вместе». Все думают только о том, что она претендует на часть какого-то мифического наследства.
Габриель уверен: Фэл не охотница за наследством.
И оттого он сжимает ее руку еще крепче. И не слишком-то прислушивается к тому, что говорят взрослые.
— Вы устроились где-то в городе, Виктория? — Мама сама любезность. — Если да, то это не очень хорошая идея… Мы ведь родственники.
— Я остановилась у своих старых друзей, так что не стоит волноваться.
— Вы нисколько не стеснили бы нас.
— Я понимаю, но…
Старые друзья Фэл. Что это еще за старые друзья? Очередной фотограф, очередной репортер криминальной хроники, очередной щенок бассет-хаунда, а, может, не бассет-хаунда — фокстерьера (весельчаки-фокстерьеры всегда нравились Габриелю).
— Конечно, ты нас не стеснишь, — встревает в разговор Габриель. — Ты можешь занять любую комнату! Ту, где живет бабушка, когда приезжает к нам. Сейчас ее нет…
— Бабушкина комната — это бабушкина комната, — одергивает мальчика мать. — Мы должны хранить се в неприкосновенности. Вы уж извините, Виктория…
— Но сейчас-то бабушки нет, — Габриель едва не плачет.
— Нет, но комната здесь ни при чем. Мы и сами туда не заходим. У старых людей свои причуды, и нужно относиться к ним снисходительно…
— Не стоит беспокоиться обо мне.
Фэл хочет отстраниться, отнять свою руку от ладони Габриеля — не тут-то было!..
Во рту матери перекатываются мелкие монетки, разноцветная тесьма путается, а виды Триеста не предвещают путешественникам ничего хорошего; позже, когда английская сучка уберется на свой вонючий остров, Габриелю будет устроена самая настоящая экзекуция: «Ты выставил нас в дурном свете, несносный мальчишка, ты вел себя отвратительно! Зачем ты устроил этот скандал, да еще в день похорон отца?!»
Но с Фэл мать соблюдает приличия:
— Я всего лишь хотела сказать, Виктория, что комната моей матери — не единственная. Вы вполне можете занять кабинет.
Габриель что есть силы сжимает руку Фэл — «соглашайся!».
— Соглашайтесь, ну же! — настаивает мать под недовольные гримасы и ужимки Марии-Христины. — Вот и Габриелю вы понравились…
«Понравилась, о да! Он просто прилип к ней, как дерьмо к заднице», — семафорит лицо сестры, желтый с черным кружком флажок сменяет другой — в желтую же и синюю вертикальные полоски: «Мне нужен лоцман».
Все верно, Габриелю просто необходима тетка Фэл.
— Мне он тоже понравился, — говорит Фэл, потупив взор. — Он замечательный мальчик и очень похож на своего отца…
* * *
…«Замечательный мальчик» жаждет историй и жаждет прикосновений.
Последнее легко объяснимо: Фэл приехала из страны, где почти не бывает послеполуденного зноя и где понятие «сиеста» не имеет своих собственных языковых аналогов. От кожи Фэл идет легкий холодок, она и не думает теплеть (даже на солнце) и уж тем более не думает таять — и в этом отношении намного предпочтительнее мороженого, которое так любит Габриель.
Впрочем, насчет «таять» Габриель не совсем уверен.
Не стоило бы ему читать эту грустную сказку про Растаявшую Фею!.. Она прилетела на Землю с далекой звезды и полюбила парня из маленькой мансарды, из маленького королевства, возможно, расположенного на той же широте, что и Англия, — или даже севернее, в тысячу раз севернее. Любовь оказалась взаимной, и все могло сложиться совершенно счастливо, и сказка бы тогда наверняка называлась бы по-другому, но… Молодой человек из мансарды получил направление в южную колонию. И она поехала с ним, поплыла на пароходе, навстречу собственной гибели, и
растаяла.
Тело феи оказалось мягче, чем воск (похоже, это и был воск!), от нее всего-то и осталось, что муслиновое платье, у Марии-Христины есть такое же. Оно висит в шкафу, набитом блузками, юбками, десятком сарафанов, шортами-бермудами и футболками с изображением группы «Битлз», группы «Роллинг Стоунз» и психоделической команды из Калифорнии «ДЖЕФФЕРСОН ЭЙРПЛЕЙН».
Ничего подобного нет у Фэл.
До сих пор Габриель видел только мрачный наряд, в котором Фэл была на похоронах, к ночи он сменился ночной рубашкой из плотной ткани. В последующие три дня в гардероб тетки добавились лишь жакет цвета маренго и платок, которым она повязывала голову.
Марию-Христину можно назвать жгучей красавицей, она хорошо сложена, и платье из муслима сидит на ней идеально, — но она не фея.
Фея — совсем другой человек.
Его английская тетка.
Если думать о Фэл, как о фее, — то все сразу же находит объяснение и становится на свои места. Большой лоб и глаза, почти лишенные ресниц, уже не отталкивают. Ведь фее совсем не обязательно быть красивой, достаточно нежности, доброты и тепла.
Все эти качества у Фэл в избытке, но вдруг она растает?..
Исчезнет из жизни Габриеля так же внезапно, как и возникла.
Габриель рассказывает Фэл сказку о Растаявшей Фее в первую же ночь. Он и сам не знает, как это получилось: он собирался пробыть в кабинете, где устроилась тетка, не больше минуты, — минуты вполне хватило бы, чтобы пожелать ей сладких снов. И уговориться насчет завтрашнего дня. Никаких особых планов у Габриеля нет — вот если бы и у Фэл тоже не было! Тогда можно остаться дома и разговаривать. Или отправиться куда-нибудь и тоже разговаривать — вдруг посередине этих разговоров вскроется что-нибудь любопытное, не обязательно касающееся пульсаров. Вдруг она уже получила известие от отца — из того чудесного поезда, с колокольчиками, почтовыми рожками и кузнечиком, который обосновался в вагоне первого класса. Раз уж они так привыкли переписываться, то не откажутся от этой привычки и в новых обстоятельствах, когда папы больше нет.
