— Хочешь чего-нибудь выпить? — спрашивает он у Линды.
— Холодного пива, — отвечает она.
— Пива нет.
— Тогда вина.
— С вином тоже проблемы.
— Тогда коки.
— Утром допил последнюю банку.
— Тогда зачем ты спрашиваешь, хочу ли я чего-нибудь выпить? Если ни черта у тебя нет…
— Но я могу сходить. И купить все это. И еще то, что ты захочешь.
— Ты очень милый.
— Так чего ты хочешь?
— Ничего, кроме пива.
От наваждения заштампованной порнолитературы трудно избавиться, и втайне на вопрос «Так чего ты хочешь?» Габриель надеялся услышать «Тебя».
Дудки.
— Ты кричала…
— И что?
— Мне понравилось, как ты кричала. Это значит…
— Ничего это не значит. Издержки образа жизни. Знаешь, как я ору на демонстрациях и в пикетах? Пять раз горло срывала.
— Но… это ведь совсем другое.
Линда треплет Габриеля за волосы и скалит зубы. Зубы, пожалуй, ее единственное слабое место: мелкие, не очень ровные и совсем не такие белые, как кожа.
— Так ты идешь за пивом?
— Сейчас…
Габриель торопливо одевается, натягивает на себя джинсы и рубашку и, наклонясь, зашнуровывает ботинки. Теперь, когда лицо его приблизилось к полу, стали проясняться и некоторые подробности из жизни Линды: на одноразовой зажигалке изображены две худосочные готические башни и написано «Cologne»,
[18]
зубная щетка облысела до невозможности, у плюшевого медведя нет одного глаза, все карандаши — красные. А на ближней к нему фотографии (она, единственная, заботливо упакована в прозрачный пластик) изображена молодая женщина. Ее можно было бы назвать симпатичной, если бы не мужской длинный рот с опущенными книзу уголками, раскосые глаза, слишком широкая переносица и слишком жесткие скулы. Волосы у женщины темные и короткие и выглядят непричесанными. Кофточка с вырезом выдает довольно почтенный возраст фотографии: сейчас таких вырезов уже не носят.
— Твоя мать? — Габриель берет снимок в руки.
— С матерью я не разговаривала последние пять лет. Зачем мне носить ее фотографию?
— Старшая сестра?
— Нет. Это Ульрика.
Сказано со значением. Как если бы Линда, щурясь от солнечного света, произнесла что-то вроде «Познакомься, мой близкий друг Бог».
— Ульрика Майнхоф. Ты, конечно, даже не слышал про нее?
— Нет. Ты меня просветишь?
— Может быть.
— Тогда я лечу за пивом?
— Да. — Линда отбирает у Габриеля фотографию и поглаживает ее кончиками пальцев.
В это время на Линду лучше не смотреть, иначе в голове могут поселиться не слишком успокаивающие ревнивые мысли.
«Ну как я тебе, дорогая? — лепечет умилительный взгляд Линды. — Я все делаю правильно? Я не допустила прокола? Ты гордишься мной, радость моя?»
— Я уже ушел, — напоминает о себе Габриель.
— А по-моему, ты еще здесь.
— Дай мне слово, что не исчезнешь. Что останешься и дождешься меня.
— Зачем давать какие-то глупые слова? — резонно замечает Линда. — Если я буду, значит буду. А если захочу уйти — никакое слово меня не удержит.
Слово — нет. А замок — да.
Дверь, ведущая из подсобки в маленький дворик, заперта и без того, а входную Габриель запирает на все те же максимальные три оборота ключа и для верности опускает жалюзи, ты попалась, Линда! Просто так не уйдешь!.. Упущенная торговая выгода нисколько не волнует Габриеля: за то время, что на двери висела табличка CERRADO, никто не ломился в магазин, никто громко не возмущался, стоя у витрины. Книжная торговля идет не так бойко, как торговля гамбургерами или кроссовками «Reebok»; вот интересно, включает ли теория «Великого Отказа», о которой говорила Линда, отказ от книг?..
Несмотря на туманные перспективы магазинчика, настроение у Габриеля прекрасное. Он покупает упаковку холодного баночного пива и (памятуя о худобе Линды) немного еды. Как самый настоящий мужчина и «хороший любовник», он покупает презервативы, а потом еще одну упаковку пива.
— Вы случайно не знаете, кто такая Ульрика Майнхоф? — спрашивает Габриель у продавца.
Продавец не в курсе дела, но высказывает предположение, что это, должно быть, немка. Немка и, возможно, порноактриса, где-то он уже слышал это имя. Этот сценический псевдоним.
— Почему же обязательно порноактриса? — удивляется Габриель.
— Потому что немецкие актрисы годятся только для порнофильмов. Они страшные, как кобылы.
С чего бы это кобылам быть страшными? — вполне себе благородные животные, они обладают приятными подсушенными формами и грацией. Молодая женщина с фотографии мало похожа на кобылу, а вот Линде это определение подошло бы, она чертовски грациозна, уж не влюблен ли Габриель?
Не влюблен, но…
Ему хотелось бы остаться с Линдой на максимальное, стремящееся к бесконечности, количество часов. И как можно чаще проделывать с ней те штуки, от которых она кричит бессмысленным криком и больно сжимает его плечи руками.
Каждый день. По нескольку раз в день.
…Линда никуда и не думала уходить. Она даже не оделась. И встречает Габриеля, сидя на унитазе и бесстыдно разбросав худые ноги, с зажженной сигаретой в руке. Правое колено Линды стесано и ранка на нем покрыта темно-красной, едва поджившей корочкой. А на левой голени красуется длинный шрам.
— Пиво принес?
Габриель молча кивает и, разорвав упаковку, протягивает Линде банку пива. Самое время спросить у нее про Ульрику Майнхоф, была ли она порноактрисой или кобылой, выступавшей в конкур-иппике за сборную Германии. Но вместо этого он садится перед Линдой, сложив ноги по-турецки, и осторожно касается шрама:
— Какой большой…
— Единственное приятное воспоминание о детстве.
— Приятное?
— Конечно. Когда он появился, я воображала себя народной героиней, пострадавшей за правое дело. Вот только не помню, кем именно.
— Ты попала в аварию?
— Нет, в аварию попал мой отчим, а я просто случайно оказалась рядом с ним. Отчим, слава богу, отклячился сразу. Сам не мучился и никого вокруг не мучил. Хуже было, если б его парализовало или он впал в кому и пролежал бы в ней сто лет. А так — все чисто, быстро и без напрягов. Идеальная смерть, хотя и бессмысленная.
— Было больно?
— Наверное. Я почти год ходила со спицей в кости.
— Бедная…
Габриель осмелел, теперь он не просто касается шрама, а гладит его кончиками пальцев. Шрам почти идеальный: ровный, прямой, как стрела, с маленькими отростками-швами. Они напоминают Габриелю крохотных осьминожек, а ведь Линда была когда-то маленькой девочкой — без всяких там лозунгов в голове, без красных карандашей и толстых клеенчатых тетрадей. Она выросла, а осьминожки не выросли, так и остались детьми.
