— Карточек точно не было, ты ведь не любишь фотографироваться.
— А что было?
— Кроме обычных писем — только вырезка из газеты.
Габриель не помнит ни о какой вырезке, он их даже не
читает, а о том, чтобы делать вырезки, и речи быть не может!..
— Интересно.
— Интересно? Мне — так просто было не по себе, когда я ее читала. А уж когда ознакомилась с приложенным к ней письмом…
— Что же это была за вырезка?
— Не знаю, название газеты указано не было. Но это не местная газета.
— Мадридская?
— И не мадридская. Скорее всего — мексиканская. Несколько строк о волнениях в бедных кварталах Мехико.
Теперь Габриель вспомнил — и эту заметку, и это письмо. Заметку передала ему Мария-Христина, вместе с рассказом о последних часах и минутах жизни тетки-Соледад. Она оказалась в Городе проездом: однодневный визит в компании издателя, неуловимо похожего на мясника Молину, и любовника, неуловимо похожего на гомосексуалиста. Мария-Христина и издатель представляли книгу, написанную первой и изданную вторым, но что делал любовник?
Сопровождал.
Кого-то из двоих, кого — Габриель так и не выяснил.
Он пришел к концу встречи: как раз начиналась автограф-сессия и к новоиспеченной писательнице выстроилась очередь из трех человек. Габриель оказался четвертым.
— Привет, сестренка, — сказал он Марии-Христине.
— Я думала, ты умер. — Она и бровью не повела, на лице — ни радости, ни грусти, ни ностальгической гримасы.
— А я думал — ты умерла.
— Со мной все в порядке.
— Вижу.
— Как мама?
— Могла бы спросить у нее сама.
— Очень плотный график, братишка. Уезжаем через час, так что встречаться на две минуты и травить ей душу нет смысла. Лучше передай ей привет и поцелуи.
— И все?
— Скажи, что я очень люблю ее.
Мария-Христина произносит это без всякого выражения: за годы, что они с Габриелем не виделись, слово «любовь» (и без того не самое главное в лексиконе сестры) окончательно сникло и переместилось в конец списка. Ему надо подняться на цыпочки или подпрыгнуть, чтобы быть увиденным за частоколом из других слов: «слава», «успех», «секс», «влияние», «деньги» и — как вариант — «богатство».
БОЛЬШОЕ БОГАТСТВО.
Но, судя по всему, ножки у любви слабенькие, и о том, чтобы подпрыгнуть, речи не идет.
Мария-Христина изменилась. И не в лучшую сторону.
Неизменной осталась лишь подростковая голубая жилка на виске: она все так же беспокойно бьется. Странно, еще секунду назад Габриель готов был дать сестре затрещину, и не одну, но голубая жилка… Жилка примиряет Габриеля с происходящим; он почти верит в относительную искренность «я очень люблю ее».
Любит как умеет, что тут поделаешь?
Мария-Христина — настоящая кудесница, она умещает встречу с выросшим недоумком-братом в несколько минут, сует ему в нос сигаретную пачку с автографом писателя Умберто Эко («ricordati qualche volta di mé»
[29]
)и даже успевает рассказать о Санта-Муэрте, в которую перевоплотилась их тетка-Соледад, и о ее кончине. Она также снабжает Габриеля вырезкой из газеты (вырезка вынимается из сумочки следом за кошельком, визитницей и проспектом, рекламирующим новое поколение мозольных пластырей).
— Это прислал один начинающий прозаик из Мексики, — говорит Мария-Христина.
— Тебе?
— Своему другу. А он уже передал ее мне.
— Зачем?
— Подумал, что мне это будет интересно. Как сюжет.
— И?
— Книжку об этом не напишешь. А если напишешь — никто не станет ее читать.
Есть масса вещей — иногда самых важных, книжки о которых никто не станет читать; Мария-Христина прагматична до мозга костей — не то что радиоастроном-идеалистка Фэл.
Фэл он и отослал заметку, приправленную письмом. В письме почти дословно воспроизведен рассказ Марии-Христины о смерти Соледад Санта-Муэрте — бедняжки — 33 несчастья и о частях ее тела, разобранных на амулеты. Опущены только цинизм и омерзительное безбожие сестры, всегда утверждавшей, что она «католичка в поиске».
Поиске веры в своей израненной душе, чего же еще?
Заметка, приправленная письмом, — блюдо не для слабонервных: пересоленное, переперченное, горчащее. Габриель вовсе не хотел расстраивать Фэл, но она, похоже, расстроилась.
— …После него я была не в состоянии заснуть. — Тетка приподнимает брови и опускает уголки губ одновременно. — А когда засыпала, мне снились кошмары. Несколько дней кряду, представляешь? Ты подверг меня самому настоящему психологическому испытанию…
— Психологическому?
— Или психическому. Неважно.
— Я не хотел, правда. — Габриель, хоть и запоздало, удручен. — Ты могла не принимать все близко к сердцу, ты ведь не знала тетку-Соледад… ты могла отнестись к этому… просто как к рассказу. Фантазии. Легенде.
— Или притче, — неожиданно говорит Фэл.
— Да. — Габриель сбит с толку.
— Притче о том, куда заводит человека гордыня и жажда власти над чужими пороками. Так я к этому и отнеслась, поверь.
— Что ты имеешь в виду?
— Я восприняла это как художественное произведение. Как твой по-настоящему первый писательский опыт. Передачу ощущений, связанных не только с тобой, но и с другими. Как авторский взгляд. Знаешь, что я скажу тебе, дорогой мой? Это блестяще.
— Что именно?
— То, как ты осветил произошедшее. Как будто сам там был. Как будто участвовал в бойне, а потом, не тратя времени на угрызения совести, подробно все изложил. И сумел найти необходимые слова. Это — блестяще!
— Я совсем не думал о таких вещах… Я просто написал тебе письмо, как пишу обычно…
— То письмо было необыкновенным… Ты ведь не рассердишься на свою глупую тетку, если она кое в чем тебе признается?
— Нет, конечно.
— Я распечатала его кусочек. И показала…
— Кому?
— Не пугайся, своим близким друзьям.
— Дирижеру и скульптору?
— Им тоже, но прежде всего репортеру…
— Бывшему репортеру.
Габриеля почему-то злит инициатива Фэл, он недоволен ее поступком — и это первое за все время их знакомства недовольство эксцентричной английской теткой. Естественно, он (миротворец и конформист) не выпустит злость наружу, сумеет укротить ее, как укрощает все эмоции, идущие вразрез с эмоциями собеседника. А кормилица Фэл — главный собеседник в его жизни, тут сам бог велел прикусить язык.
