У Габриеля нет под рукой сигаретной пачки, но есть чемодан Фэл с двумя внешними карманами: там наверняка отыщется какая-нибудь писчебумажная мелочь.
Так и есть: расстегнув молнию и сунув руку в карман, он обнаруживает кипу крошечных, аккуратно сколотых степлером листков, при ближайшем рассмотрении оказавшихся использованными билетами в португальские музеи. Рассматривать их некогда, но самый верхний — из Национального музея старинного искусства.
В придачу к билетам Габриель вытаскивает гелевую ручку, теперь он полностью экипирован для встречи с Умберто Эко.
Бородатый фат стоит на том же месте, что и две минуты назад.
Зайдя к нему в тыл и несколько секунд полюбовавшись на совесть сколоченным романским профилем (это точно он!), Габриель наконец решается.
Подходит почти вплотную
и поднимает руку в робком приветствии.
Бородач расценивает Габриелев маневр по-своему:
— Такси? — говорит он на вполне сносном, если не безупречном, испанском. — Мне не нужно такси.
— Не такси, нет, — пугается Габриель и тут же протягивает бородачу листки. — Вот.
— Что это?
— Пожалуйста, автограф.
— Чей?
— Ваш.
— Это еще зачем?
— Я понимаю, это не совсем подходящее место и не совсем подходящая бумага… Я не ждал увидеть вас здесь, но я большой ваш фанат…
— Фанат, ага, — мурлычет себе под нос Умберто.
— Наверное, я неправильно выразился. Лучше было бы сказать — поклонник. Почитатель…
— Да, так будет лучше. Это несомненно. Во всяком случае, не отдает собачьим потом из подмышек. И мокрыми футболками.
Умберто смотрит не на Габриеля, а куда-то вдаль — туда, где в немом почтении застыла гипотетическая свита: средневековые монахи, аббаты, хранители библиотек; животные из бестиариев (выделяются катоблепас, амфисбена и макли — пойманный во сне); трудяги и вечные экспериментаторы алхимики, которые — единственные — знают, что для приготовления испанского золота необходимы красная медь, прах василиска, уксус и человеческая кровь. То тут, то там над их головами вздымаются таблички на латыни и старонемецком.
УМБЕРТО
«Умберто, смиренный пресвитер»
«УМБЕРТО, МАГИСТР»
«Умберто, сваривший вкрутую человеческий глаз»
Нет только таблички «такси для сеньора Эко», но Умберто и не ждет такси, он сам сказал Габриелю об этом. Умберто почему-то никуда не спешит и речь его слишком проста для мастера культурных коннотаций, правильно ли Габриель определил значение слова «коннотация»?
[30]
— это ведь совсем не то, что банальнейшая «аннотация».
— …Так вы дадите мне автограф?
Борода Умберто разъезжается в улыбке, он сам вынимает ручку из пальцев Габриеля и что-то пишет на Национальном музее старинных искусств.
— Спасибо. Большое спасибо. Я никогда этого не забуду…
Умберто снисходительно кивает и отворачивается, снова являя Габриелю романский профиль: аудиенция закончена.
Удалившись на почтительное расстояние, Габриель разжимает ладонь с спрятанными в ней листками:
«io gia di qua» —
написано на верхнем, хорошо бы еще узнать, что означают эти слова — одно короче другого. Подобные, не слишком обременительные для горла звуки могли бы издавать птицы из бестиариев: харадр — символ добродетели, ласточка — символ нестойкости, ночной ворон. Хотя Умберто и выказывал известную долю пренебрежения к неожиданно образовавшемуся поклоннику, к автографу он подошел серьезно: буквы ровные, снабженные большим числом свободно парящих хвостиков, закорючек и перекладин. При желании по этим перекладинам можно пробежаться, как по лестнице: снизу вверх — от последнего слова к первому; сверху вниз — от первого слова к последнему.
Но к пониманию написанного это все равно не приблизит.
Вот если бы Фэл знала итальянский!
Итальянский ей ни к чему, вполне хватает английского, испанского и отчасти — не слишком востребованного в большом мире каталонского, куда же запропастилась тетка?
…Через десяток минут они встречаются у стойки регистрации.
— В этом году скудный урожай на таланты и значимые открытия в области науки, — делится своими безрадостными ощущениями Фэл. — Я прослушала список нобелевских лауреатов.
— А я видел здесь итальянского писателя Умберто Эко.
— Он уже был лауреатом?
— Не помню. Кажется, нет.
Габриелю не хочется говорить об автографе, взятом у Умберто, тем более что Фэл не проявила особой заинтересованности. А незнание итальянского не позволит ей помочь племяннику с переводом. К тому же он умыкнул стопку билетов и не успел подложить их обратно, оторвав верхний листок с «io gia di qua».
Пусть уж все билеты останутся у него.
— Ты ведь не бросишь писать мне письма, дорогой мой?..
— Конечно, нет. — Габриель больше не вспоминает о том, что вся их переписка бессмысленна.
— Думаю, теперь мы будем видеться чаще, а не раз в десять лет. Возможно, ты пригласишь меня на свадьбу…
— Ты будешь первой, кому я сообщу об этом, вот только я не собираюсь жениться. Во всяком случае, в обозримом будущем.
— Но рано или поздно…
— Рано или поздно — безусловно.
— Я люблю тебя.
— И я… Очень тебя люблю.
Габриель успел забыть о Фэл-заводике по производству телячьих нежностей. Между тем заводик не обанкротился, а оборудование нисколько не устарело и даже нарастило мощности: Фэл целует его не только в подбородок и обе щеки, но и норовит дотянуться до лба и переносицы.
— Может быть, ты все-таки приедешь ко мне, Габриель? Выкроишь время для старой, одинокой тетушки?
— Мечтаю об этом и буду очень-очень стараться.
…Последующие десять лет проходят почти так же, как
и предыдущие: Габриель не двигается с места, а география его городских путешествий, и без того не слишком разнообразная, сузилась еще больше. Если ранее речь шла о внезапных или запланированных визитах в аэропорт или на железнодорожный вокзал, то теперь нет и этого.
Ни предпосылок, ни поводов.
Вехи, которыми ознаменовано десятилетие, — либо печальны, либо окрашены в нейтральные тона:
— смерть матери
— отъезд из Города постаревшего сеньора Молины. У него обнаружился рак поджелудочной, и он был вынужден расстаться со своим захиревшим мясным бизнесом и с лавкой заодно и отправиться к родственникам на север страны, к Атлантическому побережью
