Эннен садится в случайные автобусы. В те, которые первыми останавливаются. Она выбирает заднюю дверь. Смотрит прямо перед собой. Смотрит в глаза входящим, одиноким молодым мужчинам и парням, которые не могут оторвать от нее взгляда и мечтают о возлюбленных, которых у них никогда не будет. Смотрит на девушек, которые понимают, как хороша собой та, что сидит сзади, с чемоданчиком на коленях. Она ловит взгляды, обращенные на нее, опускает глаза, опять поднимает их, рассматривает глазеющих на нее мужчин, которые, глядя на нее, будто чувствуют какое-то покалывание в животе. Но едва кто-нибудь из них отваживается подняться и направиться к ней, она выходит из автобуса. Садится в другой. И едет дальше. Она путешествует по всей стране, рано или поздно ты встретишь ее в автобусе, поезде или самолете, ты сядешь и сразу обратишь на нее внимание, она внезапно перехватит твой взгляд, и ты покраснеешь, тебя бросит в жар, потому что невозможно влюбиться вот так, сразу, нельзя влюбиться во внешность, но ты влюбляешься, прямо в автобусе, ты думаешь, что нужно встать и пойти назад, заговорить с ней, сойти на одной с ней остановке, потому что лучше нее тебе никого не встретить. И стоит тебе всего лишь заговорить с ней, сойти на ее остановке, обнять ее, тогда, наверное, да нет — абсолютно точно — ты обретешь единственного человека во всей вселенной, кому суждено сделать тебя счастливейшим в мире. Но ты не отваживаешься. Ты почти никогда не сходишь на ее остановке. Ты не встаешь и не заговариваешь с ней. Или с ним. Вы сидите, смотрите друг на друга или отводите глаза, а потом один из вас выходит, и через несколько часов вы забываете друг о друге, чтобы на следующий день или спустя десять, двадцать лет почувствовать вдруг то же самое покалывание. Тогда ты представишь ее лицо и поймешь, что в тот момент тебе надо было действовать, нужно было заговорить с ней. А ты этого не сделал, и у тебя осталось лишь осознание того, что хотя бы раз в жизни, одно мгновение, тебя любили — вот так, безоговорочно, ничего не требуя взамен. Один-единственный миг, будто по щелчку. Как в мелодраме.
Эннен представляет себе, что она и есть именно такой человек, человек ниоткуда, человек в автобусе, поезде или аэропорту, которого ты встречаешь единственный раз в жизни. Она убеждена, что все, с кем произошло нечто подобное, рассказывают именно о ней, именно ее они и видели, и именно поэтому она перестала существовать, поэтому она незаметно путешествует по Фарерам, превращаясь в человека из автобуса, с которым ты никогда не заговоришь, позволяя заметить себя тем, кто, по ее мнению, нуждается в ней больше всего: тем, кто сидит, прижавшись лицом к стеклу, или шоферам, поглядывающим на нее в зеркало заднего вида. Ее внимание всегда достается лишь одному пассажиру. Парни, мужчины, девушки и оплакивающие своих трагически погибших в море мужей старушки в шляпах, пальто, калошах и с потрепанными авоськами в руках. Улыбаясь, она смотрит на них и думает, что они спиной чувствуют ее улыбку, ощущая легкое жжение, они ерзают на сиденье, и в этот день жизнь их становится чуть-чуть легче.
Но Фареры — небольшое местечко, поэтому рано или поздно ты сядешь в автобус с уже знакомыми пассажирами. И вот как-то раз она садится в автобус и ошибается, потому что тот, на кого она смотрит, думает, что она пристает к нему, он сходит на одной с ней остановке, да-да, и она не знает, что делать, раньше такого не случалось, это абсолютно выбивает ее из колеи, и, наверное, ей на секунду кажется, что ее наконец обнаружили. Однако она ошибается, во всяком случае, не в этом смысле. Она привлекательна, он слишком стар для нее, он дотрагивается до нее, до ее одежды, идет дождь, они стоят у автобусной остановки, он запускает руки ей под одежду, и она не знает, чего от нее ожидают, поэтому она обнимает его, прижимается плотнее, а потом из всех сил бьет его коленом между ног, чувствуя, как его мошонка сплющивается под ее коленом. Он сгибается перед ней, его рвет, а она ловит первую проезжающую мимо машину, и уже на следующий день она в Копенгагене, а через год — в Лондоне, а потом — в Стокгольме, Осло, Берлине и Рейкьявике, она подрабатывает, работает курьером или в магазинчиках, жизнь идет своим чередом, однако она вновь принимается за старое, теперь в Берлине, Осло и Стокгольме она ездит на метро и теперь уже больше напоминает бесцельно странствующую сумасшедшую, а не человека, который только что в тебя влюбился. Эннен садится на заднее сиденье автобуса, следующего по маршруту Рейкьявик — Акранес, и притворяется девушкой из твоих снов, и болезнь набирает обороты, Эннен вновь сбрасывает вес и почти не ест. В конце концов она добровольно возвращается к матери в Торсхавн. Отец уехал, он отправился в прошлом году в Лондон, поехал искать ее и не вернулся, а следующей весной прислал матери Эннен открытку, совсем как в кино: «Sell the house, sell the car, sell the kids, I’m never coming back, forget it!»
[57]
(я лишь предполагаю, что там было написано именно так). Эннен опять кладут в больницу, вскоре она идет на поправку, но на этот раз, по настоянию матери, Эннен долго не выпускают, и однажды в ее комнате с желтыми стенами появляется Хавстейн, у него есть для нее предложение: переехать в другое место, на север, в Гьогв, мать и больница поддерживают Хавстейна, и Эннен отвечает: да, ладно. И они садятся в автобус.
Вот так мы и сидели по вечерам в комнате Эннен. Я и человек, которого ты всегда мечтал повстречать. И человек этот до одури слушает «Кардиганс». А я думаю о том, что именно тебя мне нужно было встретить много лет назад и обнять.
Все те вечера. В комнатах Эннен и Хавстейна, а иногда — Анны или Палли. Впервые у меня появилось столько друзей, к которым можно зайти, когда хочешь, и которые всегда мне рады. Выходные мы проводили вместе: ездили в Торсхавн, сидели в «Кафе Натюр». Однажды утром, когда выдался погожий денек, мы поехали на юг, в Вестманну. Хавстейн позвонил Палли Ламхауге, который летом вывозил туристов в бухту Вестманна смотреть на птичьи базары, и договорился, что мы приедем, несмотря на то, что сейчас не сезон. Мы сидели вместе с Ламхауге в открытой деревянной лодке на колючем холоде, на голове у меня был шлем, а руки я засунул под себя, чтобы не выпускать тепло. Все мы — Эннен, Анна, Хавстейн и наш Палли — сидели, тесно прижавшись друг к дружке. Они уже побывали там задолго до нашей поездки, для всех жителей островов это входило в обязательную программу.
Хадж.
Кааба.
Леденеющие пальцы и высокие волны.
Птицы срываются с места и парят в нескольких сантиметрах над морем, догоняют волну, а потом взмывают вверх и исчезают в тумане. На самом деле мне не хотелось ехать. Вообще не хотелось. Мне никогда не нравилось выходить в море. В детстве я даже не любил принимать ванну. Мы сидели в открытой лодке, а Палли Ламхауге возился с чем-то очень похожим на старый автобусный двигатель, приделанный прямо под палубой. Целый час ушел на то, чтобы вывести лодку на достаточное расстояние, и я почувствовал, что внутри я весь позеленел, мне хотелось домой, обратно на берег. Но сказать об этом я не решался. Мне не хотелось все портить.
