— Но, Матиас, почему же ты не выехал пораньше?
— Это не я опоздал. Это мой автобус уехал слишком рано.
— Но… — отец замолчал, — когда же ты теперь приедешь?
Я собрался с силами.
— Не знаю. Но наверное, не скоро еще.
— Но, Матиас…
И я перебил его, сказав:
— Папа, ты должен как-нибудь приехать сюда, приехать и посмотреть на море, оно тебя ждет. — Я сказал так, чтобы отвлечь его, и он отвечает, что и впрямь хотел бы приехать, и мы начинаем обсуждать время поездки, хотя оба знаем, что он никогда не приедет, не потому, что не хочет, а потому, что такого просто не бывает, у него работа, без мамы он уже больше двадцати лет никуда не ездил, он не очень легок на подъем, он домосед. А я много раз повторяю, что он должен приехать, и отец обещает приехать, мы планируем то, чего никогда не случится, и мы оба это осознаем, потому что я его сын, а жизнь моя сейчас так далека от его жизни, что если он приедет, то окажется в ней чужим и лишним и я, представляя его людям, с которыми провожу тут время, буду смущаться. Хотя это совсем не так, я не знаю, как мне объяснить отцу, чтобы он понял, насколько я действительно хочу, чтобы он приехал, больше всего на свете хочу, чтобы он приехал сюда, посмотрел, как я живу. А потом голос отца исчезает, и трубку берет мама.
Мамин голос:
— Матиас?
— Привет. Что?
— Когда ты приедешь домой? Когда следующий самолет?
— Ну, где-то на рождественской неделе.
— Хорошо, то есть ну да — так ты приедешь? Домой? На рождественской неделе?
— Нет. — Не знаю, почему я так решительно ответил, просто так уж получилось.
— Матиас, мы так по тебе скучаем. Мы так хотим, чтобы ты приехал.
По мне скучали.
Меня ждали.
Я был в другом месте.
Я напоминал телефакс, который забыли отправить как-то в пятницу. Несостоявшиеся переговоры.
— А дома сейчас идет снег?
— Снег? Здесь, в Ставангере? Не-ет…
— Я так и думал.
— Почему?
— В Ставангере почти и не бывает снега. Совсем не удивительно.
— Ты о чем это?
— А кто в гости придет? На Рождество?
— Ну-у, как обычно. Твои тетки, дядя Эйнар, бабушка.
— Слушай, а сколько бабушке лет?
— Сколько ей лет… Хм, не знаю. Много.
— А ведь она же до самой пенсии работала в фотоателье Эллингсена, верно?
— Да.
— Она была фотографом и проявляла снимки, так ведь?
— Да, верно. Твоя бабушка очень талантливым фотографом была.
— Но ведь ее собственных фотографий у нас очень мало. Может, только парочка найдется.
— Да, ты, наверное, прав. А ты к чему это?
— Да нет, так просто спросил. Странные вещи порой случаются.
— Почему ты об этом спросил, Матиас?
— Не знаю. Просто в голову пришло.
— Так ты когда домой приедешь? Приедешь на рождественской неделе?
— Нет. Наверное, не приеду. Я, наверное, останусь здесь еще на какое-то время.
— Но… у тебя хоть деньги есть? И что нам делать теперь с твоей квартирой? Она сейчас свободна, отец каждый месяц за нее платит, но так же не может вечно продолжаться. Ты мог бы у нас пожить…
— Все в порядке. Не волнуйтесь. У меня есть деньги. Я тут устроился на работу. Кстати, мне, скорее всего, больше не нужна будет та квартира. Можно отказаться от аренды.
— Ты сказал — ты на работу устроился. Что за работа?
— Ну, сначала я делал овец. Из дерева. Сувениры для туристов. А теперь снова стал садовником.
— Деревянных овец?
— Очень красивых. Хочешь, могу прислать тебе парочку.
— Мне больше хочется, чтобы ты почаще звонил.
— Я послал вам открытку.
— Что?
— Я вам открытку отправил. Рождественскую. Картинка на ней, правда, не совсем в рождественском духе. Но все равно.
— Ладно, — сказала мама, и по голосу я слышал, что она сдалась, — Матиас, я побегу, мне еще надо успеть стол накрыть, и по телевизору скоро Видар Ленн-Арнесен,
[64]
ты же знаешь, мы обычно смотрим его на малый сочельник, так что…
— Ну, с Рождеством, — поздравил я. Я не рассказал, что все остальные разъехались и я остался тут один.
— С Рождеством, Матиас, — смущенно ответила она, — береги себя.
Уже опустив трубку, я услышал, что отец тоже желает мне счастливого Рождества, но не успел я ему ответить, как связь прервалась. Перезванивать только ради этого мне не хотелось.
Я стоял в комнате Хавстейна. На ногах ботинки. Никаких планов. Малый сочельник 1999-го.
И чем же заняться? Посмотреть телевизор? Приготовить вкусный ужин? Найти комнату, где сильное эхо, и петь рождественские песенки? Инструкций для тех, кто проводит Рождество в одиночестве, еще не выпустили. Зато выпустили телегиды. И ужины быстрого приготовления.
Комната Хавстейна. Его кабинет. Прямо в центре большой стол. Естественно, из массивного дерева. На нем и стоял телефон. Возле стола два стула. У одной стены — двенадцать ящиков для архива. Позади стола книжная полка. На противоположной стене, рядом с дверью в спальню — еще одна. Хавстейн обставлял кабинет, явно насмотревшись фильмов: все вокруг напоминало декорации. «Кабинет врача-психиатра». Скорее всего, именно поэтому я развернулся, подошел к ближайшему архивному шкафчику и выдвинул ящик. Потому что думал, там будет пусто. Что все ящики окажутся пустыми. Или набитыми простой белой бумагой. Но я ошибся. Ящики были набиты исписанной бумагой: набросанные изящным почерком заметки, неразборчивые записи, сделанные шариковой ручкой, и бесконечные страницы печатного текста. Большой архив. Без конца и края. Личные дела на всех, с кем Хавстейн сталкивался на протяжении многих лет. Не знаю — может, только на тех, кто побывал на Фабрике, а может, и на всех остальных его пациентов. Где-то там Эннен, Анна и Палли, с присвоенным личным номером и расшифровкой характера. Мне следовало закрыть шкафчик, спуститься на первый этаж, усесться перед телевизором, проникнуться рождественским настроением, взять бутылочку пива и орешки. Завернуть подарки, которых у меня не было. Позвонить другу. Однако я решил стать вором с самым длинным на свете носом. И я буду совать его в чужие ящики и шкафчики, откуда один за другим будут вываливаться скелеты и укладываться в штабеля.
Я снова это сделал. Мне не стоило доверять.
