Трус.
Она произнесла это три раза.
Ну, значит, так оно и есть.
— Разница в том, Матиас, — продолжала НН, — что я могу предположить, чем ты сможешь заниматься, я могу представить тебя не только садовником, я легко могу представить тебя воспитателем в детском садике, музыкантом, рабочим, учителем, да кем хочешь. А теперь ты мне скажи: кем, по твоему мнению, могу быть я?
Воцарилась тишина. Я думал. Раньше я этим вопросом не задавался. И у меня смелости не хватало признаться, что я понятия не имею и вообще никогда не представлял ее за другим занятием.
Я слишком долго думал.
Я молчал.
Уставившись в столешницу, я будто видел, как секунды одеваются и демонстративно выходят в расположенную за нами дверь.
— Может, не все на что-то годятся? Потому что ты об этом даже не задумывался, верно ведь, Матиас? Пока мир вокруг тебя делает все, что ему положено, ты спокоен, правда? Пока ты приносишь пользу? И если, как ты сто раз повторял, ты хочешь быть сраным винтиком, почему другим нельзя? Почему тебе можно, а другим нельзя? Это трусость, Матиас.
Опять трусость.
Я не ответил, мне хотелось оказаться вдалеке отсюда, хотелось незаметно перелететь через пустыню.
— Так я и думала, — сказала она.
— Я… — начал было я, но НН отмахнулась, тяжело вздохнула и допила кофе.
— Не надо, — только и проговорила она, и наше молчание наполнилось звуками кафе — беседами других посетителей и доносившейся из угла музыкой. Мы молча допили кофе, поднялись, вышли, сели в машину и лишь по пути домой все снова встало на свои места, мы заговорили, обнялись и засветило солнце.
По-моему, мы тогда впервые чуть не поссорились, и затем такие ситуации возникали несколько раз: НН расстраивалась из-за того, что мало повидала, мало путешествовала, мало успела сделать. Она не могла решить, чем ей заняться, а я не понимал, то ли она начинает выздоравливать, то ли, наоборот, наступает кризис. В первый раз, когда мы поссорились, казалось, она сердится на меня за то, что я даже не задумывался, какое место в жизни она может занять, однако истинной причиной ее приступов гнева и наших ссор было скорее то, что она сердилась сама на себя и на то, что не знала, чем ей следует заниматься. А другой причиной было чувство разочарования, вызванное появлением Карла. И хотя он нравился мне с того самого момента, как я вытащил его из моря, хотя я быстро сообразил, что Карл влюблен в НН и это взаимно, ясно было, что чувство это разрушает наши гармоничные отношения. Дни напоминали аккордеонную мелодию, под которую мы с НН словно сблизились и опять отдалились, хотя на самом деле все шло хорошо.
Мы с НН так и не стали любовниками, не спали в одной кровати и не целовались на фоне заходящего солнца под пение китов в бухте. Нет, это место в ее жизни занял Карл, случилось это спустя пару недель, и я был рад, счастлив за них, по-моему, я в какой-то степени гордился ими, хотя знаю, когда Анна увидела их вместе и поняла, что происходит, она расстроилась. Что касается наших отношений с Карлом, мы с самого начала неплохо с ним ладили, а к концу года он стал моим лучшим другом. Таких друзей у меня никогда не было, даже с Йорном мы медленно, день за днем, отдалялись друг от друга. Я надеялся, что с Карлом такого не повторится, и в какой-то степени благодаря Карлу возродилась наша дружба с НН. Однако сперва к этому нужно было привыкнуть, словно к ранке, до которой поначалу немного больно дотрагиваться.
Вообще, той зимой на Фабрике в Гьогве происходило что-то странное. Совсем другая атмосфера, не та, что полгода назад. И хотя после того, как море сделало нам подарок в виде Карла, настроение улучшилось, меня теперь постоянно мучил вопрос, заданный НН. Так почему же я не уехал домой? Я много об этом думал. Я считал, что в Ставангере мне по-прежнему нечего делать. Там нет друзей, которые по мне скучают. Даже Йорн не скучает, думал я. Возвращаться мне не хотелось. Я хотел остаться. И в результате додумался до правильного ответа. Помню, насколько я был удивлен, когда понял причину. По-моему, даже испугался немного. Я не хотел возвращаться из-за привязанности к этим людям. Я слишком их полюбил. И еще одно: здесь я чувствовал себя нужным. Я был нужен Хавстейну, неизвестно только зачем. Мы все были нужны Карлу. И НН нуждалась во мне. Но самым лучшим — или худшим — было то, что я нуждался в них больше, чем они во мне. Поэтому я остался там. В месте отдыха. Я делал свое дело, вертел маленькие колесики, помогал чем мог. Турист реабилитационной психиатрии.
А потом наступил день, которого все мы ждали и которого я боялся больше других, потому что день этот поставил под сомнения мое решение остаться. Задумываясь над этим сейчас, я могу сказать, что мое неприятие было вполне естественным, потому что оно стало началом конца, ясным свидетельством того, что ничто не вечно и все, что ты считаешь своим, благодаря чему чувствуешь себя счастливым, ради чего стараешься изо всех сил, — все это в один прекрасный день у тебя безжалостно отнимут. Речь идет только о том, как долго ты сможешь всем этим пользоваться. Было начало марта, в пятницу вечером я подошел к дому Оули и Сельмы и позвонил в дверь. Я заметил, что Софус открыл сразу же, как только я позвонил. Он впустил меня в дом, и что-то было не так, хотя Софус сначала ничего не говорил. После Рождества я приходил сюда два раза в неделю, как и обещал. Проводил несколько часов с Софусом, чтобы ему не было так одиноко. Обычно мы сидели у него в комнате и играли в компьютер или же я помогал ему делать уроки. Весь январь из конструктора, подаренного ему на Рождество, мы собирали космический корабль. К моей большой радости, это оказалась точная модель «Колумбии» с маленькими фигурками космонавтов, которые можно было приклеить на сиденья в кабине, и наклейками на крыльях. «НАСА». Когда я вошел к нему в комнату, космический корабль висел на потолке, и когда я проходил под ним, то слегка подтолкнул его, и корабль, который не в состоянии был оторваться от привязи, описал несколько жалких кругов. Собирая его, мы были действительно счастливы, мы провели немало хороших деньков, склонившись над кусочками пластмассы с тюбиками пахучего клея в руках и тремя настольными лампами. Я отвечал за чертежи и инструкции, а Софус — за сборку и клей. Теперь у него появилась еще одна головная боль: на кровати лежал новый конструктор, пока еще не распакованный. Я сел за письменный стол, а Софус — на краешек кровати. Взяв в руки конструктор, он начал рассматривать коробку.
«Это от полета „Аполлона-17“», — сказал я, показывая на коробку, где был нарисован луноход с двумя антеннами сзади. На коробке белыми буквами на темном фоне вселенной было написано: «Lunar Rover Vehicle».
[82]
Софус кивнул.
— Это был последний полет программы «Аполлон», — сказал я, — больше не было. Луна перестала интересовать людей.
— Почему?
— Трудно сказать. Может, потому что сначала надо было навести порядок на Земле.
