— Мы подумали и решили, что, может, ты пока поживешь в летнем домике? А потом подыщешь себе новое жилье.
— В Йерене?
— Да. Я поговорил с соседями, и если захочешь, летом тебе там и работа найдется.
Отец подумал обо всем.
Я же почти ни о чем не думал.
Когда через полчаса вернулись Херлуф с Йоугваном, мы с отцом в отличном настроении сидели, прислонившись к дереву, и щурились на солнце. Я все объяснил Херлуфу, а тот сказал, что это чудесно. Он был добрым и разрешил мне уехать пораньше. Мы с отцом дошли до машины, положили его чемодан в багажник и поехали сначала в Торсхавн, зашли там в супермаркет за едой, а отец купил кое-каких сувениров для мамы, брошюру по вязанию и бело-синюю футболку с надписью «I Love Foroyar»
[87]
и нарисованным козлом. Футболку отец тотчас же надел на себя, мы сели в машину и поехали в Гьогв, на Фабрику, а по дороге я раздумывал, как мне получше описать свою тамошнюю жизнь, рассказать, что все изменилось после того, как мы вытащили из воды Карла, и после трагедии с Софией, объяснить, почему я пока не могу вернуться домой.
Постепенно выяснилось, что мама с отцом знали о моей жизни больше, чем мне казалось, и что объяснять придется не так уж много. Еще год назад, в конце лета, во время первой беседы с моими родителями, Хавстейн рассказал им, что это за место, и убедил, что мне, наверное, будет полезно пожить там какое-то время. Поэтому они не звонили. Больше того — Хавстейн всю осень и весну примерно раз в месяц звонил им сам и рассказывал про мою жизнь. Поэтому я и не чувствовал, что они беспокоятся.
Итак, приезд отца — это что-то вроде родительского собрания.
Мы сидели на пригорке над бухтой — я, он и Хавстейн.
Разговаривали.
Что называется, перетряхивали грязное белье.
— Тебя, Матиас, уязвило, что я разговаривал с твоими родителями, а тебе не сказал? — спросил Хавстейн.
— Да нет, не особенно, — ответил я, — хотя я такого не ожидал, да ладно уж.
— Мне не хотелось, чтобы ты еще и об этом думал, — пояснил Хавстейн.
— Это ты попросил отца приехать?
— Нет, — не без гордости ответил отец, — я сам придумал.
— Ты хорошо придумал.
Порывшись в невидимом руководстве для психиатров, Хавстейн предложил:
— Я, пожалуй, оставлю вас наедине.
— Спасибо, — сказал отец, крепко пожимая Хавстейну руку.
— Quality time,
[88]
— сказал я.
Мы остались вдвоем. Отец и сын, сидящие на травке над бухтой, откуда видно Северный полюс, а тем, кто сможет заглянуть на другую сторону, — и Южный тоже.
Никогда не думал, что мы когда-нибудь будем сидеть здесь вот так и я вновь почувствую отцовскую заботу.
— Не хочешь рассказать про Софию? — поинтересовался он.
— Про Софию?
— Насколько я понимаю, она сейчас в больнице. Несчастный случай?
— Да. Она может умереть в любой момент. Давай лучше молча посидим.
— Почему?
— Эффект бабочки, — сказал я. — Бабочка взмахнет крыльями — и погода изменится.
— Ты ведь влюблен в эту девушку, правда? В Софию?
— Отец, не надо. Пойми, мне уже не четырнадцать.
— Нет, конечно нет. Верно. Извини.
Мы немного помолчали. Потом он спросил:
— Матиас, что же с тобой на самом деле произошло?
Странно было услышать от него эти слова. Что со мной произошло. Я забеспокоился. Почувствовал, что сердце начало биться быстрее. Испугался, что он это заметит.
— А знаешь, ведь уровень воды в море постоянно растет. На один сантиметр в год. Это чистая правда. А ежегодный подъем почвы составляет в среднем всего четыре миллиметра в год. Не больше. Тебя это не пугает?
— Матиас…
— А Исландия находится на стыке двух материковых плит. И поэтому там высокая вулканическая активность. Страна может расколоться надвое в любой момент. Ты об этом никогда не задумывался?
— Матиас, что с тобой случилось? Зачем ты об этом рассказываешь?
И тогда я сказал:
— По-моему, во мне что-то сломалось.
— Из-за Хелле?
Я пожал плечами:
— Не только. Из-за всего, наверное. Слишком многое произошло. Карстену пришлось закрыть цветочный магазин, потом Хелле ушла, а Йорн пригласил меня поехать сюда, ему хотелось, чтобы я пел в их группе. Ты, кстати, знал, что больницы начали закупать цветы в основном в супермаркетах? Вот, теперь знай. Все не так просто. — Посмотрев на отца, я добавил. — Я опять становился заметным, разве не ясно? Как раз когда почти смог стать невидимым. Но сейчас мне уже лучше. Спасибо за заботу.
На лице у отца отразилось замешательство. Он потер затылок и тяжело вздохнул:
— Матиас, пойми, невозможно жить, не оставляя следов. Для кого-то ты никогда не станешь невидимкой. Кто-нибудь будет помнить о тебе всегда. И всегда найдутся те, кто тебя любит. Почти всегда. Вот так-то оно.
— Я не об этом. Не то чтобы я хотел жить, не оставляя следов. Просто пусть их будет поменьше. Не хочу оставлять отпечатков рук на цементе. Не нужны мне эти интервью. Неужели это совсем невозможно? Что, если кому-то не хочется высовываться? Не всем же быть первыми! Кому-то хочется быть вторым.
— Но почему именно тебе?
— Потому что все в мире устроено именно так, а не иначе.
Покачав головой, отец взял меня за руку.
— Ты слышал об Ольге Омельченко? — спросил я, зная, что он не слышал. — Она была полевым врачом в 37-й дежурной дивизии Советского Союза. В 1943 году она спасла одному человеку жизнь. Это была самая крупная битва в том году, но она выжила, а когда закончились бомбардировки, нашла поблизости раненого с покалеченной рукой. Чтобы он выжил, руку ему надо было срочно ампутировать. Но наркоза, скальпеля и ножниц у нее не было. У нее вообще ничего не было, — я помолчал, — поэтому она отгрызла ему руку, отгрызла зубами, а потом перебинтовала. И он выжил и дожил до старости.
— Матиас!
— Так оно и было.
И я рассказал обо всех остальных, кого помнил, о ком узнал еще в детстве. Об Эммануэль де Бове и Нино Рота. О Марии Октябрьской, которая в сорокатрехлетнем возрасте, после того, как ее муж погиб на фронте, купила на все свои сбережения танк и воевала против Германии. О шерпе Тенцинге Норгее, который в 1953 году взобрался на Эверест вместе с сэром Эдмундом Хилари, но о котором почти все забыли. Я рассказал об эксцентричном джазовом музыканте Джеке Первисе, который со своей группой отправился в Европу, но в первый же вечер сбежал от них по крыше парижской гостиницы в одних носках. Потом он выступал вместе с великими — с Колеманом Хокинсом и Хиггинботэмом, а затем уехал в Калифорнию, где работал поваром. По заказу «Уорнер Бразерс» он написал музыку для оркестра в 110 исполнителей, а потом опять вернулся в Нью-Йорк и там выступал по маленьким клубам. Опять исчез, а потом вступил в американскую армию. Позже его посадили в тюрьму за вооруженное ограбление в Эль-Пасо, и его концерты транслировали прямо оттуда. Освободившись, он не сообщил в органы по надзору за освобожденными, и его опять посадили, а вновь освободился он только в 1947-м, когда война уже давно закончилась. Что с ним было дальше — неясно, но предполагают, что он работал летчиком на торговых рейсах. Многие утверждают, будто видели, как человек, внешне похожий на Первиса, сидел на Королевской площади в Гонолулу, играя «Полет шмеля» то на тромбоне, то на трубе. Позже его также видели в Балтиморе, где он работал плотником и поваром на международных кораблях. Не желая быть узнанным, он жил под разными именами. А потом уехал в Сан-Франциско и занялся там починкой радио.
