— Ну, давай! Вылезай. Ну! Вылезай же… — Боль в ладонях заставила его успокоиться и вспомнить, что есть инструменты; острыми кусачками он надрезал проволоку, и туго натянутые пряди со свистом пронеслись мимо, как лопающиеся нервы. Когда последняя проволока была отрезана, болтающийся столб стал падать в противоположную сторону прямо на Джейка, которого Кроха так и не заметил, — столб Дедушку не задел, но пролетел достаточно близко, чтобы старик чисто инстинктивно отшатнулся и повалился на землю. Растянувшись, Дедушка завопил:
— Черт подери, Кроха, хватит. Держи свои шутки при себе, сынок, — ты ж меня сейчас порубишь, как крутое яйцо.
Услыхав крик, Кроха уронил кусачки и бросился к Джейку; рыдая, он поднял его с земли и сжал так крепко, что облаченные в кальсоны тощие дедушкины ноги замолотили воздух. Дедушка и внук долго стояли обнявшись, Кроха плакал, Джейк утешал:
— Все хорошо, сынок, все хорошо, ну хватит, ну пойдем домой, — и все похлопывал его по спине своими костлявыми крыльями, и они пошли обратно к дому выпить стопочку виски — что, по словам дедушки, ну конечно, будет восхитительно, ибо сейчас позарез им нужно и уж точно заслужено.
Выпив одну стопку и как будто причастившись, Дедушка всю неделю не брал в рот ни капли. Кроха не прикасался к заборам. Они отправились хоронить Столбняка, пока до того не добрались птицы, и хотя оба почти надеялись ничего не найти, полностью закоченевшее тело лежало там же, где они его оставили, а кишки облепили мухи. Дедушка с Крохой закопали Столбняка у кромки зарослей белого дуба. В свой черед Дедушка тоже взялся за лопату, нарушив главное свое правило: не проливать до полудня ни капли пота.
Почти всю эту неделю они просидели на крыльце, наблюдая за цветением весны и вспоминая произошедшее. Снова и снова рассказывал Кроха, как нечаянно застрелил Какшу, как она разлетелась на куски, как перед этим явно хотела защитить кабана, которого вроде бы всегда ненавидела, как потом — дедушка Джейк сам видел — выкрутилась уже с перьями, совсем взрослая, из тела Столбняка и улетела. Кроха силился понять, как такое может быть.
И каждый раз дедушка Джейк говорил ему в точности одно и то же:
— Я сам охреневаю. Эх-хе, могу еще понять, почему так вышло: она видела, что он умирает, и хотела, чтобы ты уважил его смерть, дал ему помереть самому; или не хотела, чтобы ты стрелял, пока он лежит, застряв в заборе, может, она думала, это неблагородно; или мы, мудаки, все перепутали: Столбняк лез за ней в яму не для того, чтобы закусить посреди ночи, а, наоборот, спасти, или она сама так считала. Может, все это вместе и много чего другого, или вообще ничего похожего. Но как она попала в этого борова, а потом наружу, я понятия не имею. Много чего нельзя объяснить, а может, и вообще ничего. Интересное дело — поудивляться или порассуждать, но главного забывать нельзя: принимай все как есть и живи, с чем живется.
В конце недели Кроха взялся за работу: начал он с того, что прорезал вдоль всей линии заборов большие проходы, а после принялся тесать из секвой столбы для ворот. К воскресенью они стояли на месте, и Кроха уже собрался навешивать первые ворота, когда вдруг подумал: чтобы работа выглядела по-настоящему красиво, на столбах нужно что-нибудь вырезать. Он посоветовался с дедушкой, и тот сразу согласился с тем, что один столб должен нести на своей верхушке резную кабанью голову, а на другом неплохо бы изобразить прыгающую радужную форель, третьему просто необходима утка — летящая утка, в память о Какше; на главной дороге, что ведет к дому, хорошо будут смотреться два одинаковых медведя, а для северной стороны, глядящей на симпатичный луг, отлично подойдет молодой олень, вроде того, что застрелили здесь в 64-м… и да, да, здорово придумано, в конце концов, заборы красны воротами. Этим вечером, постукивая молотком по зубилу и снимая первые стружки, Кроха чувствовал, как у него под руками меняется его жизнь. Образ этой новой жизни вырастал из дерева.
И когда после недельного воздержания дедушка Джейк опять начал пить, он взялся за это дело медленно и постепенно, подстраиваясь к большой гульбе в честь своего сотого дня рождения, который наступил через три дня и на котором сам Дедушка, Кроха и не меньше трети гостей налакались так, что не могли уже ни хрюкнуть, ни пукнуть, ни тем более прекратить хохотать.
Сто лет и один день — следующим сладким весенним утром дедушка Джейк проснулся поздно. Чтобы вытолкнуть из мозгов застрявшую там с прошлой ночи пешню, он посидел на крыльце с бутылью Шепота Старой Смерти, затем, осознав, что как следует подготовился к новой сотне лет, соорудил на обед хорошее оленье рагу с дрожжевыми булочками. После обеда они с Крохой разделили последний кусок вчерашнего праздничного торта. Вечером он смотрел, как Кроха набрасывает эскиз для резного столба, и давал советы, а после отправился на прогулку.
Вернувшись, он, чтобы согреться, еще разок приложился к виски, разделся до кальсон и улегся в кровать; прочел пару страниц из старого «Аргози» — про искателя приключений, которого занесло на Амазонку, где его приютило племя охотников за головами, он женился на хорошеньких двойняшках, дочерях вождя, родил пятерых детей и разгуливал голышом, пока не явились миссионеры, а вместе с ними настоящий ад и все наши храбрые из этого ада беглецы. История показалась дедушке вполне сносной, хотя, конечно, херня. Он выключил свет и задремал.
Во сне к нему жарко прижимались прекрасные двойняшки и над ослепительно чистой рекой вставала полная луна. Он слышал приглушенный плач — ребенок в соседней комнате, много лет назад, — и кто-то шептал его имя, может, Кроха решил его разбудить, а может, милая дочь вождя, одна или другая, бормотала это имя во сне. Джейк вслушивался в темноту — такую плотную, что она, казалось, готова утащить его от себя самого и отправить в пустое парение. Он слышал, как перестало биться сердце и последний глубокий вдох оставил его в сияющей тишине. Он ждал, совершенно спокойный. Он слышал, как тихий плач доносится из его плоти и улетает к луне. И как шепот крыльев поднимает его вверх.
По тому, как они его несли, Джейк сразу понял, что это не ангелы, с чего им быть ангелами — это утки, он был уверен настолько, что даже не подумал открыть глаза. Он терпеливо собирал еще один удар сердца, еще один вдох, потом сказал им — упрямо, категорично, без намека на раскаяние или жалость:
— Ладно, черт с вами, я был бессмертен, пока не умер, — он подождал еще немного, но дыхания не было. Провалившись сквозь себя, расслабился, и они понесли его прочь.
-
В ноябре 2005 года с редакцией случился «Fup». Как природный катаклизм — для меня как главного редактора уж точно. Такое возбуждение похоже на то, какое испытывает энтомолог где-нибудь в Ботсване, обнаружив до сих пор не исследованный уникальный вид жужелицы. Вылетели из головы всякие практические соображения на тему, какой у подобной книги должен быть тираж, как мы всунем в твердую обложку такое, прямо скажем, компактное литературное произведение. А главное — как мы станем переводить название?
