При слове «золото» по спине лже-гринго от жадности пробежала дрожь.
- А это правда, что ты говоришь, карлик?
- Нам троим приснился один и тот же сон в один и тот же час. При пробуждении мы увидели на голове святого Петра вот этого броненосца: он взялся неизвестно откуда. Вы разрешаете ему начать поиски?
- Ладно, пусть ищет! Но если не найдет, то вас, обманщики, ждет хорошая порка! Киркинчо принюхался и вскоре уже рыл землю у излучины реки. Амадо вонзил руки в кучку мокрого песка, отрытого зверьком, торжествующе извлек оттуда три крупицы золота (отцовское наследство) и заорал изо всех сил:
- Свершилось чудо! Наш святой заступник выполнил свое обещание и послал нам драгоценный металл. Но эти золотые пылинки - всего лишь начало. Святой Петр хочет, чтобы вы, сеньор Эчмит, после того как с помощью броненосца найдете сокровище, воздвигли в его честь храм в форме уже не каравеллы, а самого большого трансатлантического лайнера.
Фальшивый гринго ласкал и лизал крупинки и был в этот миг похож на обезьяну.
- Конечно, я обещаю, да, да, найду золото и построю ему храм, само собой! Все золото потрачу на это дело! Но где же корень? Давай, чертов Киркинчо, отыщи нам корень!
Зверек прокопал еще пару метров и обнаружил подземную часть кактуса. Она была твердой, стекловидной, покрытой прозрачными волосками, которые шевелились, как черви. У потомка индейцев от вожделения даже пропал английский акцент.
- Эй, вы, придурки, кончайте промывать этот дерьмовый песок, бросайте корыта, берите лопаты, кирки, заступы, вилки, ножи, все, что под руками, и копайте, а то на ваших задницах живого места не будет!
Мужчины, женщины, дети, карабинеры и сам лже-гринго копали на протяжении нескольких километров. За ними, неся увенчанного броненосцем святого, следовали покаянники, удобно усроившиеся на крыше кузова фургона, причем никто не заметил, что двое из них - женщины. Корень, по всей видимости, отвергал прямолинейность, образуя изгибы, восьмерки, спирали, меняя направление. К ночи было пройдено примерно десять километров, и все повалились на землю от изнеможения. Альбина печально согласилась на то, чтобы Каракатица с Амадо привязали ее к святому: крыша грузовика находилась довольно высоко, и собаки не должны были туда допрыгнуть. Они вскоре прокрались к машине, посеребренные луной, и оставались всю ночь, не отводя взгляда от пленницы, стряхивая со своих концов жемчужные капли.
...Он проснулся и уставился вверх, на светлое окошко, прорубленное в небе. Мимо него медленно проплывали гуськом, точно процессия индейцев, худосочные тучи. Ему показалось, что эта сероватая шеренга неподвижна, а бетонная каравелла, наоборот, отправляется к местам, где сбываются все надежды. Ему послышался стук сердца в каждом из гипсовых святых. Аромат ночи был то же, что и у белой самки - не так! - ночь, с ее обещанием влаги, была Альбининым лоном. Он испустил в сторону луны протяжный вой, смешавшийся с еще более протяжным рыданием. Его собачье естество сплеталось с человеческим и с его страстью, и все это вместе рвалось из его груди, терялось в бесконечности. Он выполз из каюты на четвереньках, потом встал на ноги и заплясал на палубе, приглашая на танец гипсовых матросов. Его вздутая, неуклюжая, безобразная конечность приняла совершенно нормальный вид. На подъеме ступни красовался лиловый полумесяц. Нога, некогда больная, стала теперь теплой, отзывчивой, поворотливой, двигаясь точно так же, как и другая, здоровая. Он перестал быть Бочконогим! Кто же он теперь? Он внезапно остановился, почесал в затылке, трижды коротко взвыл и задумался, присев на корточки. Такое самоуглубление в поисках собственной сущности породило в нем чувство меланхолии, тревоги и гнева. Вокруг не слышалось ни единого голоса. Царило молчание. Он оказался вдали от родных мест, без крыши над головой, отрезанный от любой действительности, приравненный к пустоте, к Ничему, к невозделанной земле, лишенный внутреннего «Я», благодаря которому человек узнает самого себя. Маска под названием «Бочконогий» отброшена, видимость его присутствия в мире рассеялась! Он сочно плюнул, пытаясь вновь стать грубым полицейским, счастливым, как пес без блох. Тело его скорчилось от холода - холода презрения к себе. Отступать некуда: он пустился в плавание, отдал концы, его парусник плыл в открытом море. Исчезла дверь, защищавшая его от таинственных волн, он был отдан на милость бурь или океанской глади, и взгляд его был обречен бесконечно по ней блуждать. Он хрипло залаял. Попытался припомнить свою мать, но и здесь потерпел неудачу. Неясный облик его родительницы смешивался с чертами бабки, более определенными. Старуха поглотила все. В ней было больше от мужика, чем от женщины. Муж ее, Анисето Гонсалес «Толстомясый», был продажным карабинером, хищным воякой, сделавшим своей специальностью охоту за контрабандистами: он вырывал у них мешочки с кокаином примерно так, как ветеринар кастрирует кота. Он был утоплен в туалете одного кафе, погибнув среди десяти тонн испражнений. Панча - бабка, - тощая и уродливая, не имела шансов стать проституткой и потому избрала своим занятием бандитизм. Рассказы Толстомясого о том, как его дичь пересекает чилийско-боливийскую границу, послужили ей Библией. Никто не сосчитал бы переправленного ею кокаина. Торговцы наркотиками использовали ее в качестве вьючного животного, давая ей ровно столько, чтобы у нее оставалась крыша над головой, самая малость одежды и еды. Все это она делила с Мининой, которая позже стала матерью Бочконогого: семилетней девочкой, воспитанной при помощи затрещин, с неизменной печатью страха на лице. Толстомясый покрывал Панчу лишь по субботам и только после полутора бутылок виски. Когда его утопили в дерьме, она была на третьем месяце. Потом родился ребенок с монгольскими чертами. Заниматься им пришлось Минине. Днями и ночами девочка носила на своих хрупких плечах, словно горб, полуобезьяну. Равнодушное время бежало себе и бежало, будни повторялись, как грязные жемчужины в поддельном ожерелье. В довершение всего, ребенок (его не наградили никаким именем и не окрестили) с пятнадцати лет начал испытывать сильнейшую эрекцию. Донья Панча, как ни в чем ни бывало, приказала своей дочери ложиться под умственно отсталое дитя и ежедневно по утрам, в момент наибольшего возбуждения, удовлетворять его. Минина не замедлила забеременеть и разрешиться младенцем с изуродованной ногой: то был Бочконогий. Как мать, так и бабка, увидев это уродство, испустили вопль ужаса. Еще одно чудовище! Наверно, он и его отец - дети дьявола! Новорожденному даже не дали пососать грудь, а сразу же выкинули на помойку возле пляжа. Косоглазый дебил, тем не менее, нашел его и с криками понес по городу, полу задушенного. Следом увязались несколько соседей, вооруженные пистолетами и охотничьими ружьями. Когда донья Панча вышла навстречу с ножом в руке, ее обезоружили, задали ей трепку и пообещали свернуть шею, если она и впредь не будет заботиться о своих детях. Так он и рос, против собственного желания: спал рядом с дефективным отцом, одевался в лохмотья, и все издевались: «Бочконогий! Бочконогий!» . В один прекрасный день изо рта идиота вырвалась струя крови, прямо на лицо его матери, и он умер. Бочконогому нечего было делать в одном доме с двумя ведьмами, он подался в казарму карабинеров и стал полицейским, как дед. Это все, что он помнил: воспоминания, словно быстроходный лайнер, пронеслись по океану забвения и скрылись. Они больше ему не принадлежали. За его стеной простиралось белое пятно пустыни. Он спрыгнул с каравеллы на песок, вырыл ямку, закопал ее и нарисовал сверху крест. Бочконогий погребен на веки веков! Что же ему оставалось? В беспредельной пустыне блуждала его вечная любовь.
