Эта культура породила минималистскую эстетику татами и одиноких прутиков в вазах. Но теперь она тонет в слащавых детсадовских картинках. Даже официальные извещения украшены фигурками диснеевских полицейских. Подростки бегут от бездушной культуры вины и стыда, чтобы спрятаться в сказочной детской комнате.
Я уже не раз говорил, что японцы – странный народ. Но это лишь характеристика, а не объяснение. В конце своего путешествия я пришел к твердому убеждению, что они не просто другие, не просто чудаки, а самые натуральные, клинические психи. Япония – это огромный сумасшедший дом, построенный на жуткой истории, низкой философии и одетой в смирительную рубашку культуре.
Если бы Фрейд жил в Токио, он никогда не изобрел бы своего анализа. Он не знал бы, с чего начать. Дело не в том, что мы не понимаем японской утонченности, а в том, что мы судим об этой стране, исходя из неверных предпосылок. Если перестать видеть в причудах японцев культурные отличия и посмотреть на них как на симптомы, все сразу складывается в одну грустную, пугающую картину – и всеобщая подавленность, и социальный синдром Туретта
[31]
, и тщеславие в сочетании с самоуничижением и страстью к карикатурным блондинкам с огромными глазищами и носиками клинышком. И психопатическая сексуальность, и раздутый, угнетающий этикет.
Три сотни лет Япония добровольно сидела в изоляторе. Она пыталась излечиться, намеренно забывая о новом и кропотливо латая старое. Когда она все же пустила к себе большой мир, ее хрупкое высокомерие не смогло справиться с потоком информации, хлынувшим в нее с гораздо более здорового Запада. Японцы планировали взять технику с медициной и повернуться спиной ко всему остальному, но так не бывает – нельзя носить костюм, не разделяя образа мыслей портного, который его сшил.
Япония превратилась в упорного подражателя Западу, в страну фальшивых Элвисов. Среди японцев чувствуешь себя как в спальне вуайера. Они ненавидят объекты своего преклонения. Английский банкир, который прожил здесь больше десяти лет, говорит на их языке, женился на японке и снимает обувь в своем собственном доме, сказал мне: «Вы не представляете, как сильно, как глубоко они нас презирают. Не верьте их вежливости – это издевательство. Они мастера пассивной агрессии, потому что другую им проявлять не дозволено».
И продолжал: «Вы, должно быть, заметили, что они помешаны на совершенстве – совершенный цветок, идеально гармоничный пейзаж. Трещина на чашке выводит их из себя. А мы несовершенны – грубые, шумные, вонючие». Япония взяла у Запада худшее и отбросила лучшее. В результате она имеет демократию без уважения к личности. У нее есть свобода слова, но она боится раскрыть рот. Она создает без творчества. И самое печальное и красноречивое – у японцев есть эмоции, но нет любви. Ее здесь не чувствуешь никогда. Японцы знают, что такое одержимость, страстное желание и холодное любопытство, даже что такое красота и верность, – но здесь ничего не говорится и не делается с безрассудной щедростью любви, и я не знаю ни одного другого уголка на всем огромном земном шаре, о котором можно было бы сказать то же самое.
Я хочу закончить свое путешествие, вернувшись в Хиросиму. После войны те, кто пережил взрыв атомной бомбы, подверглись остракизму. Люди нанимали частных сыщиков, чтобы проверить, не из Хиросимы ли потенциальный жених или невеста. Так что уцелевшие лгали, скрывая свою постыдную тайну и свои душевные раны. Утратившие совершенство, они превратились в досадную и опасную помеху, поэтому им полагалось умереть. Только отсутствие западной идеи любви – братской, милосердной любви или чувственной любви – способно объяснить страшную, звериную японскую жестокость.
На рынке в Киото я увидел нечто до того дикое и вместе с тем настолько будничное, что мне померещился в этом намек на сокровенную суть Японии. Древняя старуха, согнутая в три погибели и ковыляющая на изуродованных ногах, медленно и с огромным трудом толкала перед собой свою собственную пустую каталку.
ЗАПАД
Служебный роман
Порнография в США, ноябрь 1999 года
«Сдохли щенки!» – кричит из темноты сердитый голос. Сдохли щенки. Я хохочу так, что начинаю бояться, как бы чего не надорвать. Мы все хохочем взахлеб, а это редко случается с людьми, перешагнувшими тот возрастной порог, после которого появляется первая банковская задолженность. Хохочем, как в автобусе после школы, когда одному попадает в рот смешинка, а через пять минут уже весь класс держится за бока. Мы все смеемся здесь, в темноте. За пять футов от нас, в яркой лужице света, человек в одном только поварском колпаке, лихо заломленном набок, манипулирует гигантским пенисом, точно бутылкой шампанского, из которой вот-вот вышибет пробку. Голая женщина, чьи груди размером и цветом напоминают розовые шары для боулинга, лежит навзничь в свадебном торте, широко раскинув ноги. Эта парочка не смеется. «Сдохли щенки» на профессиональном жаргоне означает «хватит трепаться, пора работать».
«Секс, пожалуйста! – доносится из нагретого мрака другой голос. – Мотор! Внимание, съемка!» и шеф-повар направляет пенис, похожий на чулок с бильярдными шарами, в седоватый, словно подернутый инеем сфинктер женщины. Таран слепо тычется в сморщенный глазок, заставляя нас недоумевать: разве можно налить литр в стопку? Разве можно втиснуть слона в телефонную будку? Как, скажите на милость, он собирается впихнуть этот чудовищный член в обычную задницу? Повар понадежней расставляет ноги на липком полу, берется рукой за свою собственную мускулистую ягодицу – ему, как Архимеду, нужна не только точка опоры, но и рычаг, – и давит. Точно одинокий морской пехотинец, поднявший флаг над Иводзимой
[32]
, жезл гнется, но с честью выходит из испытания. Огромные, как мертвые пауки, ресницы женщины трепещут, ее розовые ногти впиваются в ее же филейную часть, и дубина начинает исчезать. Медленно, дюйм за дюймом. Груди, как истинные воины, стоят насмерть – они даже ни разу не дрогнули. Кто-то в темноте тихонько ахает. Поверьте мне на слово, ни один фокус знаменитого Пола Дэниелса с исчезновением предметов не вызывал у публики такого изумления и не казался столь захватывающе волшебным.
За нашими плечами осталась уже половина второго и последнего дня съемок «Озорных историй» – моего дебюта в роли режиссера, а по совместительству и сценариста, – и все это время я или покатывался со смеху, или качал головой от восхищения. Мы в Голливуде – точнее, у Голливуда под боком, – и я здесь полноправный автор. Творец. Имя. Меня будут вспоминать, а может, даже узнавать на улице. Я в кинобизнесе! Это мечта – заветная мечта, которую я вынашивал с тех пор, как мать привела меня, девятнадцатилетнего, на Таймс-Сквер смотреть мой первый порнофильм, «Дьявол в мисс Джонс». Сама мысль о том, что тебе позволено материализовать свои жаркие тайные фантазии и запечатлеть их на кинопленке, может свести с ума любого парня. Всю взрослую жизнь мне хотелось, чтобы чернокожий с карикатурно-огромным прибором завалил красотку с роскошными формами на свадебный торт. Кто не хотел чего-то подобного? Выяснилось, что воплотить это в реальности – плевое дело. В конце концов, мы же в Америке. В стране, где умеют делать мечты явью и нет недостатка ни в роскошных формах, ни в свадебных тортах.
